Далеко от Москвы

— Алеша, я очень рад, что еду на пролив, — говорил Рогов, чуть прижимая к себе лежавшего рядом Ковшова. — Как узнал, что выехали вы из Новинска, все гадал, возьмет меня хозяин или оставит. На моем-то участке дело наладилось и скучно стало. А мне надо, чтоб череп трещал от забот. И давно мечтал я побыть с Батмановым, поглядеть, как он хозяйствует, поучиться... И за что он люб мне? Ведь все требует да ругает, никогда хорошего не скажет! — в голосе Рогова слышалось одобрение.

— Здорово смутился ты, когда вы встретились в общежитии!..

— Да, смутился, только почему — сам не скажу. Ведь никому спуска не даю: с детства такое правило завел, дрался в день по десять раз. А перед ним робею!.. Помнишь, как он меня укротил при первом знакомстве? Наскочил я тогда, что твой уссурийский тигр. Он сказал два словечка, и я из тигра в котенка превратился.

— Я тогда в душе за тебя был, — вспоминал Ковшов. — Сам ему рапорт подал, просил отпустить на фронт. Он его с тех пор хранит в сейфе. Как-то был я у него, он вынул рапорт, показал мне, спрашивает: «Отдать?» Подумал и спрятал обратно: «Рано еще, пусть полежит»...

— И еще скажу тебе, Алеша, почему хотелось с вами уехать. Лучше мне пока подальше быть от Новинска.

Голос Рогова дрогнул. Алексей пожалел, что не видит его лица.

— Почему тебе надо быть подальше от Новинска?

— Несколько дней назад сделалось мне особенно не по себе. Про Ольгу все думал, Хмара этот вспомнился. Сердце заныло. Кстати, узнал, что вы все в Рубежанск поехали. Сел в машину — и в Новинск! Тридцать часов гнал почти без остановки... Только ты, смотри, хозяину не проговорись — пропал я тогда. Не скажешь?

— Нет, конечно. Ну и как Ольга тебя встретила?

— Приехал ночью. Дверь открыла Серафима, всплеснула руками, захлопотала — знаешь, какая она. Я как был в тулупе, так и кинулся к Ольге. Она в постели лежала, нездорова была и, видно, скучала. Появление мое почему-то не удивило ее, даже, кажется, обрадовало сначала. А я увидел ее, бледную, с тоскующими глазами, и рухнул на колени. Целую ее руки забинтованные и чувствую, что задыхаюсь — и от счастья, и от какой-то печали. У нее слезы... слезы... Припала ко мне мокрой щекой и всхлипывает, как детеныш.

Рогов на минуту умолк.

— Ну, продолжай, — попросил Алексей.

— Счастье мое быстро кончилось. Она просто в минуту слабости обрадовалась мне, а я уж подумал... Серафима, глядя на нас, расчувствовалась, заревела в голос. Ольга сразу отвердела, попросила меня выйти, встала, оделась — и ну меня отчитывать! «Зачем примчался? Кто разрешил?» — «Сердце разрешило, — отвечаю. — Оно главное начальство»... Посмотрела мне в лицо, дотронулась до лба, смерила температуру. «Батюшки, тридцать девять и три!» Уложила на диван в комнате у Беридзе и принялась лечить вместе с Серафимой. Я и этому рад — только бы возле нее побыть! Тебе смешно?

— Совсем не смешно.

— Послышалось, будто ты смеешься в кулак.

— Чудак ты, Александр! Ну, что же дальше?

— Все. Пришлось возвращаться восвояси. — Голос Рогова упал, он расстроился от воспоминаний. — У себя не оставила и на участок не хотела пускать: если больной — ложись в больницу. Улучил я минутку и удрал...

— Ты напрямик не пытался с ней поговорить? Константин обманул ее кругом. И умер по-собачьи. Она, когда рассказывала, не могла скрыть своего отвращения к нему...

— Я ей говорю: «Жить без тебя не могу. Или убей, или уж не гони!» — глухо выжал из себя Рогов.

Повернувшись, он всей тяжестью своего тела придавил Алексея.

— Медведь! Что же она тебе ответила?..

— Ничего... Ничего не ответила! Отошла в сторонку, будто испугалась чего-то. Стоит, понимаешь, горькой сиротиной, а я и подойти не смею. Ты скажи, Алексей, что мне теперь делать? Я все ждал... все ждал!.. Раньше мешало что-то. Теперь она вырвала этого Константина из сердца. Но не любит она меня и не полюбит!..

— Ты ее не понимаешь, пожалуй, — не сразу ответил Ковшов. — Ольга тебя любит и с каждым днем будет любить сильнее. Только она такой человек, что должна придти к тебе совсем с чистой душой. Сейчас, хоть с Константином все развязано, душа у нее замутнена, обеспокоена. Вспомни, сколько она перестрадала. Я ее понимаю. Она горячо любила, наверное в первый раз. Потом пришлось вырывать эту недостойную любовь, бороться с ней. Ее и тянуло к нему, и отталкивало. Потом узнала, что он на фронте — и стала жалеть его. Если б она была помалодушнее, послабее, то сама искала бы в тебе утешения и поддержки. Она так не хочет — и хорошо. Ты потерпи, сдержи себя, не тревожь ее...

Рогов слушал Ковшова с жадностью, прерывистое дыхание выдавало его волнение. Он словно проверял на словах Алексея свои сомнения.

— Ты говоришь так, чтобы утешить меня! — сказал он сквозь зубы. — Она мне сказала на прощанье: «Не приезжай больше ко мне. Когда надо будет — я напишу... За меня не беспокойся. Для меня Хмара ничего не значит. После того, что я пережила, бояться мне уже нечего...» Одним словом, она вежливо указала мне на дверь...

— Нет, не понимаешь ты ее! Поверь мне — я прав. Тебе твоя страсть мешает правильно разобраться и понять.