Далеко от неба

– Говорят, они молоточками все стукают. Неужто прям по ним?

– Я, тетя Груня, в переносном смысле обозначил. В том смысле, что он очередной вопрос красиво поставил. Вроде как шах и мат. И правду сказать неудобно, и соврать боязно – догадается, спрашивать больше не будет. А мне, сама понимаешь, без справки в родные края лучше не заявляться.

– Что за вопрос-то? – безразлично спросила Аграфена Иннокентьевна. Михаила она слушала вполуха, снимала со сковороды блин за блином и то и дело оглядывалась на дверь и на звуки за приоткрытым окном.

В избе было прибрано. Травы она убрала, на окна повесила занавески, на стол скатерть накинула, постель застелила, вымытый пол укрыла половиками…

– Вопросик – я тебе дам! – заорал Михаил и в восхищении ударил кулаком по столу. – Мне такой никто в жизни не задавал. Потому что внешностью абсолютно не соответствую. А он, гад, догадался! Догадался и врезал. Стихи, говорит, пишешь?! Сечешь, тетя Груня? Мне, Мишке Тельминову, такой несоответствующий вопрос!

– Послал бы ты его! – в сердцах на безостановочную болтовню Михаила посоветовала Аграфена Иннокентьевна.

– Не имел такого морального права. Мужик, можно сказать, гениально ухватил самую суть моего существования. Подумал я, тетя Груня, подумал и – признался.

– Как это?

– Пишу, говорю.

– А он чего? – уже заинтересованно спросила Аграфена Иннокентьевна и еще раз глянула на дверь.

– Иди, говорит, в восьмую палату. Там у нас два писателя и один народный артист находятся. Ты, говорит, вполне с ними общий язык найдешь.

– Взаправду, что ль, пишешь?

– Пишу!

– А на кой?

– Поэтам такие вопросы не задают. Они пишут, потому что не могут не писать. Это мне там писатель сказал. Исключительно умный мужик.

– Заснул он, что ль? – в сердцах сказала Аграфена Иннокентьевна, посмотрев на ходики. – Блины стынут.

– Знаешь, что он мне объяснил? Если то, что написано, к людям не выпускать, может внутри колоссальный взрыв произойти почти ядерной мощности. Начинает тогда человек на частицы распадаться, не имеющие между собой никакой связи. И эта атомная пыль не дает правильно оценивать окружающую действительность. Ему там, видать, долго еще кантоваться. Боятся, что он такую книгу напишет, после которой придется переоценивать всю прежнюю литературу.

Я, тетя Груня, один стих про Василия написал. Раньше бы у себя зажал, в загашник, а теперь, если хочешь, могу… Не возражаешь? Значит так…

Мальчишкой он любил собак и птиц,
И никогда не плакал он от боли,
 И кто б его по жизни ни неволил,
 Всегда он вырывался из границ.

Поняла, какие границы? Кто-то там решает, а ты должен существовать. Туда или туда. А я, к примеру, туда не желаю. И он не желает. Положили мы на их границы. Поняла?

Жизнь приготовила такие передряги —
Хоть волком вой, хоть в омут головой.
Другой ушел бы в воры иль бродяги,
 А он тянулся и во сне домой.
 Тут все понятно.
 Во тьме кромешной снилися распадки,
 Реки таежной гулкий перекат.
 Там солнце рыжее с сосной играло в прятки
 И освещало выводок опят.
 Мне в этой восьмой палате тоже снилось…
 Седой глухарь ронял перо тугое,
 Закат кровавый крался по гольцам.
 Еще приснилось зимовье в Верховье
 И старенькая тозовка отца.

Остальное пока еще не придумал.

Он мне чего писал-то? – тихо сказала Аграфена Иннокентьевна. – Мама, только дом не продавайте. Вернусь, весь переберу по бревнышку. Ворота новые поставлю, забор сменим, огород насадим. Невесту найду. Заживем с тобой, как люди.

– Все правильно. Чего плакать-то?

Но Аграфена Иннокентьевна не плакала. Она с удивлением смотрела мимо Михаила на неслышно раскрывшуюся дверь. Михаил оглянулся – в дверях стоял Виталий.

– Виталию Михайловичу пламенный пионерский привет! Один ноль в мою пользу. Быть, говорю, того не может, чтобы родной братан не объявился по случаю досрочного возвращения. Хотя у некоторых тут были сомнения. Просто сведения до тебя не сразу дошли. Теперь дошли, и ты дошел. Извиняюсь, пришел.

– Кончай выступать! – хмуро буркнул Виталий и спросил у матери: – Где он?

– Ты чего уделал-то? – вместо ответа спросила мать, и её глаза заблестели слезами. – Если свои так-то будут делать, чего про чужих говорить? Где ему притулиться теперь, а?

Виталий молча прошел к столу и выложил большую пачку денег.

– Своих еще столько же приложил, – сказал он, глядя в сторону. – На первое обустройство в любом месте хватит. Еще останется. Здесь ему все равно не жить. Если не хочет, чтобы как с Иваном. Я, например, не хочу.

– Пожалел? – спросил появившийся в дверях Василий.

Виталий резко обернулся.