Далеко за полночь

— И еще, святой отец, простите меня, но я…

— Продолжай.

— Я даже не католик.

— Что?! — вскричал старик.

— Я даже не католик, святой отец. Это что, так ужасно?

— Ужасно?

— Я хочу сказать, я действительно очень сожалею. Если хотите, святой отец, я покрещусь, чтобы уладить это дело.

— Ты хочешь покреститься, болван? — орал старик. — Теперь уж поздно! Ты хоть знаешь, что ты наделал? Ты хоть знаешь, в какие бездны греха ты себя вверг? Ты отнимал у меня время, заставлял меня выслушивать тебя, доводил до белого каления, просил совета, хотя тебе нужен был психиатр, спорил с религией, критиковал Папу, если я правильно помню — а я помню! — отнял у меня три месяца, восемьдесят или девяносто дней, а теперь ты хочешь покреститься и «уладить это дело»?

— Если вы не против, святой отец.

— Против! Против! — завопил священник и впал в десятисекундную апоплексию.

Он уже готов был рывком распахнуть дверь, выбежать из исповедальни и выволочь греховодника на свет божий. Но тут…

— Все это было не напрасно, святой отец, — произнес голос из-за решетки.

Священник притих.

— Потому что, святой отец, да хранит вас Господь, вы помогли мне.

Священник окончательно застыл на месте.

— Да, святой отец, в самом деле, благослови вас Господи, вы так мне помогли, и я вам так признателен, — шептал голос. — Вы не спрашивали, но ведь вы догадались? Я сбросил вес. Вы не поверите, сколько я сбросил. Восемьдесят, восемьдесят пять, девяносто фунтов. Благодаря вам, святой отец. Я завязал. Завязал с обжорством. Сделайте глубокий вдох. Вдохните.

Священник нехотя втянул в себя воздух.

— Что чувствуете?

— Ничего.

— Ничего, святой отец, ничего! Его нет. Этого запаха шоколада и самого шоколада тоже. Нет. Нет. Я свободен.

Старый священник сидел, не зная, что сказать, и в его глазах как-то по-особенному защипало.

— Вы совершили труд Христа, святой отец, да вы и сами, конечно, это знаете. Он ходил по миру и помогал людям. Вы тоже ходите по миру и помогаете людям. Когда я падал, вы протянули мне руку, святой отец, и спасли.

И тогда произошло самое невероятное.

Отец Мэлли почувствовал, как у него брызнули слезы. Они переполнили глаза. Они покатились по его щекам. Они собрались над его сжатыми губами, и он разжал их, и слезы стали капать с подбородка. Он не мог их остановить. Они лились и лились, о боже, словно весенний дождь после семи лет засухи, а он, преисполненный благодарности, танцевал один под этим дождем.

Он услышал какие-то звуки из соседней исповедальни и хотя не был в том уверен, но отчего-то по чувствовал, что тот, другой, тоже плачет.

Так они и сидели, пока грешный мир бешено мчался по перепутьям дорог, здесь, в этом пахнущем ладаном полумраке — два человека по разные стороны хрупкой ажурной перегородки, под вечер, на закате лета, и плакали.

Наконец они совсем успокоились, и голос с волнением спросил:

— Вы в порядке, святой отец?

Помолчав, священник ответил, закрыв глаза:

— Спасибо, все хорошо.

— Я могу что-нибудь сделать, святой отец?

— Ты уже все сделал, сын мой.

— По поводу… моего крещения, я имел в виду.

— Это не важно.

— Нет, важно. Я покрещусь. Хоть я и еврей.

Отец Мэлли полухохотнул, полухмыкнул:

— Что-что?

— Еврей, святой отец, но я ирландский еврей, если так лучше.

— О да! — расхохотался старый священник. — Так лучше, лучше!

— Что такого смешного, святой отец?

— Не знаю, но ужасно смешно, смешно!

И тут его охватил приступ такого хохота, что он даже заплакал, и эти потоки слез веселили его еще больше, пока все это не смешалось в едином буйстве. Вся церковь огласилась эхом очищающего смеха. Единственное, что он знал в тот момент, это то, что завтра он расскажет обо всем своему исповеднику, епископу Келли, и ему все простится. Церковь омывается и очищается не только слезами скорби, но и свежим ветром прощения себя и других, который Господь даровал лишь человеку и назвал смехом.

Еще долго не утихали их взаимные возгласы, ибо молодой человек перестал плакать и тоже включился в веселье, и церковь заходила ходуном от хохота этих двух людей, которые еще минуту назад печалились, а теперь смеялись от души. Никто больше не хлюпал носом. Радость билась о стены, как дикая пташка, что стремится вырваться на волю.

Наконец смех иссяк. Оба сидели, вытирая лица, невидимые друг для друга.

Затем, словно мир почувствовал, что пора сменить настроение и декорации, издалека в двери церкви залетел ветер. Подхваченные им листья деревьев усыпали церковные приделы. Сумерки наполнились запахом осени. Лето и впрямь закончилось.

Отец Мэлли посмотрел сквозь решетку на дверь, увидел, как беснуется ветер, как срывает листья, унося их прочь, и вдруг, словно весной, ему захотелось улететь вместе с ними. Его душа требовала какого-то выхода, но этого выхода не было.

— Я ухожу, святой отец.

Старый священник выпрямился на стуле.

— Ты хочешь сказать, до следующего раза?

— Нет, я совсем ухожу, святой отец. Сегодня я пришел к вам в последний раз.

«Ты не можешь так поступить!» — мысленно вскричал священник и едва не произнес вслух.

Но вместо этого как можно спокойней спросил:

— Куда ты отправляешься, сын мой?