Далеко

В квартире показалось как-то особенно душно и грязно. Наволоки на подушках не были переменены. В кабинете на ковре ещё со вчерашнего дня валялись два окурка. Чу-Кэ-Син подал суп холодный и невкусный. Леонтьев проглотил две ложки, откинулся на спинку стула и спросил, почему это так. Китаец в первый раз не улыбнулся и почти шёпотом сказал:

— Сорока шибака [13] больна…

— Как больна?

— Шибака худо больна, — повторил Чу-Кэ-Син и медленно кивнул головой сверху вниз.

Леонтьев встал из-за стола и пошёл на кухню. Сорока, укрытый шинелью, лежал на маленькой железной кровати и часто дышал. Губы у него были сухие и глаза закрыты. От всего тела веяло жаром и кислым запахом пропотелого белья.

— Не-здо-ров очень, Вашевысо… — выговорил Сорока и хотел подняться.

— Да ты лежи, лежи. Чем же ты нездоров?

— Усем нездоров…

Леонтьев подумал и вышел. Он послал Чу-Кэ-Сина за сушёной малиной и за касторкой, а потом велел поставить самовар. Уже не обедалось, да и жаркое почти сгорело в духовке.

Удивительно и досадно было, что Сорока наотрез отказался принять слабительное. Он пил чай, охал и говорил о смерти. «Это чисто хохлацкая черта, — думал Леонтьев, — заболит у него живот, а он умирать собирается… Вот, босиком по снегу ходит, — так это не опасно»…

Весь день вышел утомительный. Когда пробило одиннадцать, Леонтьев разделся и лёг в постель. Почему-то чесалось всё тело, и за окном дул такой ветер, что окна тряслись. В полночь совсем неожиданно раздался громкий звонок. Укутанный в одеяло, Чу-Кэ-Син побежал отворять. — Приехал Штернберг. Слышно было, как он говорил ещё в передней:

— Вот погода, чёрт бы её взял! Понимаете, разыгралась такая метелища, что на вокзале все фонари позадуло.

Леонтьев зажёг свечку и надел брюки. Он ужасно обрадовался доктору.

— Ну здравствуйте, здравствуйте, только не кричите очень: знаете, Сорока ваш что-то заболел и, кажется, серьёзно.

— Ну уж и серьёзно. А вот мы сейчас его посмотрим, — Штернберг взял свечку и ушёл на кухню.

Леонтьев долго сидел в темноте и думал: «Как это хорошо, что он приехал, как это хорошо!»

В столовой на полу заиграл свет, потом послышались шаги, и вошёл доктор.

— Кто его знает, что такое; жар сильный, желудок вздут, и в груди хрип есть. Не воспаление ли лёгких? Дал ему английской соли. Завтра видно будет…

— А вот касторки не хочет…

— Ужасный болван, — сказал Штернберг и вздохнул.

— Ну доктор, рассказывайте о себе, я без вас тут чуть с ума не сошёл.

— Даже!.. Что ж рассказывать? Вот в Харбине так целых два барака самых настоящих сумасшедших, и уныние адское… Ну, затем я, кажется, попаду в действующую армию, но не раньше как через месяц, а через месяц всё может быть… Да-а. Ехали мы отвратительно. От «Пограничной» и по сие место «мало-мало», — как говорят китайцы, — не сутки. То паровоза нет, то воды нет, то вагон отцепился, и прибыли сюда вместо пяти часов только в девять. И это ещё слава Богу…

— Отчего же вы так опоздали домой, неужели от вокзала три часа ехали, — ведь не грязно? — спросил Леонтьев.

— Да нет. Нужно же было где-нибудь поесть. Ну я и закатился к Петру Михайловичу с чемоданами и со всеми бебехами… Знаете, кого там встретил? — Владимирского.

Штернберг помолчал и снова заговорил уже другим, как будто грустным голосом:

— Послушайте, голубчик, ну зачем вы откровенничаете, извините за выражение, со всякою… Вот этот господин сейчас мне с самым лёгким сердцем объявляет, будто вы своей жене разрешаете заводить любовников и что-то в этом роде…

Леонтьева бросило в жар, и свеча запрыгала у него перед глазами. Он заговорил не сразу.

— Вы правы, доктор… Здесь даже говорить нельзя ни о чём хорошем, святом, чтобы на это святое не плюнули. Но… Неужели же я мог ожидать от интеллигентного, университетского человека, что он свою личную антипатию доведёт до клеветы на дорогое мне существо. Ведь я же давал вам читать письма жены, из них вы видели, что она такое…

— Вот в этом-то и есть весь ужас… Повторяю, — нельзя здесь говорить… Спрашивать можно, неприличные анекдоты рассказывать можно, — всё это будет иметь успех, но трактовать вопрос об отношениях мужа и жены, — даже с самой философской точки зрения, — нельзя. Что вы здесь первый месяц, что до сих пор не уяснили себе местной точки зрения на женщину? Здесь женщину любят с двумя целями: или желая сделать её беременною, или просто воспользоваться ею, если она продажная. Женщину же как человека здесь и теперь, — тайно или явно — ненавидят, а в лучшем случае считают ненужной… — Ну нечего унывать… Это будет вперёд вам наукой. Обо всём хорошем язычок держите за зубами, а гадость выкладывайте… Утомился я страсть. Спокойной ночи, завтра ещё побеседуем.

Леонтьев до трёх часов ночи сидел на одном месте не двигаясь. Когда свеча догорела, он лёг и почему-то боялся пошевелиться. В ушах долго звенело как после оглушительного выстрела.

X

Леонтьев проснулся поздно. Он прошёлся в одном белье по комнате и почувствовал, что у него подгибаются, сами собой, колени. Болела спина, и ныло всё тело точно избитое.