Далёкое близкое

— В тaкoм cлyчae я ee y вac пoкyпaю; oнa, кaжeтcя, yжe coвceм гoтoвa? Кaк кoнчитe, пpишлитe мнe ee co cлyжитeлeм и пpидитe пoлyчить плaтy; нaдeюcь, oнa нe paзopит мeня; кapтинa мнe oчeнь нpaвитcя. Этoгo «Cлaвoнцa» мнoгиe кoпиpyют, нo вaшa кoпия — лyчшaя из тex, чтo я вндeл здecь.

Глaзa нaши c cимпaтиeй вcтpeтилиcь, я пoчyвcтвoвaл в нeм дpyгa, нe нaчaльcтвo.

Тaк и нa Вoлгe Иceeв мoгyщecтвeннo выpyчил нac из гpyбыx тиcкoв мecтнoй пoлиции, нo oб этoм peчь впepeди.

Игpивыe пpeднaчepтaния Фeдopa Aлeкcaндpoвичa Вacильeвa иcпoлнялиcь c тoчнocтью: чepeз тpи нeдeли мы yжe пoлзли пo Вoлгe oт caмoй Твepи нa плocкoдoнныx пapoxoдикax кoмпaнии

<<Самолет» и были в безумном упоении от всего. Возникло это празднество жизни у нас еще с самого начала сборов, как только я сделался владетелем никогда раньше не бывшего у меня капитала в двести рублей. Сначала по авторитетным доводам Васпльева было закуплено все самое необходимое, например надувные гуттаперчевые подушки, оказавшиеся совершенно невозможными по своей ласке булыжника, да и столько времени надо было их надувать, и как долго мы страдали, приспособляясь то к большей, то к минимальной надутости их пустого нутра.

Самую большую тяжесть в моем чемодане составляли спиртовки, кастрюли и закупленные в достаточном количестве макароны, сушки, рис и бисквиты «Альберт». Мы ехали в дикую, совершенно неизвестную миру область Волги, где, конечно, ничего подобного еще не знали... у брата моего была несокрушимая и незаглушимая ничем страсть к музыке.

В Чугуеве он овладел в совершенстве только хохлацкою сопилкою и не расставался с ней ни в Петербурге, ни на станции Марьино (близ Харькова), где он служил телеграфистом. Во время сборов в дорогу он сказал, что ему недостает только флейты для полного счастья. Флейта была куплена, и теперь на Волге, на палубе парохода, он часто уподоблялся Орфею, которого слушали все, особенно третьеклассные пассажиры и куры, которых щедро кормил повар на зарез. Я немало дивился, как скоро мои Вася 17 освоился с заправским инструментом и как гармонически бесподобно шли звуки флейты к широким водным и пустынным пространствам. И мы слушали его, забываясь, под шум колес плоскодонной нашей посуды, как называют на Волге плавучее сооружение: расшиву, беляну, тихвинку, косовушку, завозню и т.п.

V Путешествие

Евгений Кириллович Макаров I8, при всей своей серьезности, против собственной воли оказался бесконечно комичным.

Он, как столбовой дворянин Миргорода, достойно представлял честь своего сословия и был одет лучше нас — даже цилиндр на голове. Сапоги его сияли идеальною чернотою, воротнички — белизной; все вещи у него были особенной добротности; шутить он не любил. Шутливость всецело принадлежала Васильеву, он превосходил всех нас. И, чем серьезнее старался быть Кириллыч, тем более густым взрывом общего хохота завершался финал его чопорности, и, осклабив толстые хохлацкие губы, он и сам добродушно присоединялся ко всем. Особенную свою гордость — свои чистейшие рукавчики — он даже не мог скрыть, и они послужили надолго предметом неудержимого смеха Архипа Ивановича Куинджи.

Однажды они с Макаровым и Кившенко 19 пробирались на лодке по отмелям Петровского острова. Куинджи отличался физической силой, но был с ленцой. Лодка села на мель. Макаров и Кившенко выбивались из сил, чтобы сдвинуть лодку. Наконец ленивый Пацюк* Куинджи, призываемый товарищами, встал и пошел к борту, взял весло, уперся в берег и так двинул лодку с досады, что Кириллыч опрокинулся навзничь через борт лодки в воду... Ужас, не правда ли? [*Пацюк — равнодушный и ленивый толстяк из повести Гоголя «Ночь перед Рождеством».]

Но вдруг раздался густой хохот Архипа: Макаров был в воде весь, и только рукавчики его с руками молили о помощи... В самую опасную минуту жизни он подумал о чистоте своих рукавчиков!..

В верховьях Волги — мы начали ее от Твери — плоскодонцы наши ползли черепашьим шагом; мы перезнакомились  со всеми  дельцами: прасолами, рядчиками, купцами, поверенными и разными прожектерами Севера.

Особенно много мы играли в шахматы; и тут нередко попадали на настоящих, заправских игроков-теоретиков и были убийственно сконфужены простоватыми на вид провинциалами. По приказу Васильева мы были острижены под гребенку — «номеров» тогда не существовало, — имея «чvдной» вид (»чудной, а еще не стриженый» — пословица). И это сначала заставляло степенных торговцев, особенно из староверов, сторониться нас; но Васильев был так очаровательно общителен, а брат мой еще так провинциально бесхитростно откровенен, что к нам скоро привыкали и от скуки льнули, как мухи. Самый общий успех наш был на палубе. Там за нашими спинами всегда стояла гуща зрителей и громко разъясняла наши рисовальные намерения; деловито, наскоро расспрашивали нас, и быстро водворялась наша известность: в «посуде» мы становились своими.