Далекое близкое

Свое маленькое предисловие к очерку «Памяти Мусоргского» Владимир Васильевич кончает словами: «С нас достаточно и той счастливой гордости, что мы были современниками одного из самых великих людей русских»^[276]. Вот с какой верой взирал Владимир Васильевич на Мусоргского, вот почему он с такой неусыпностью оберегал его в житейских невзгодах.

Вообще он не пропускал ни одного выдающегося таланта в искусствах. Он устремлялся к нему при первом его появлении, готовый служить, помогать ему, быстро знакомился с ним, быстро делался близким его другом, и вскоре плоды умного наставника сказывались, и юноша начинал входить в славу.

Разумеется, не все люди склонны сочувствовать новому явлению, напротив, по обычаю, многие возмущались столь ранним прославлением никому еще не известного юнца. Появлялись насмешки, карикатуры. Например, изображалась житейская река с прорубями. Стасов, вооруженный топором, зорко следит, не появится ли где гениальной головки… Он тут как тут: замахивается обухом, и голова исчезает. Так он губит и погубил будто бы все русские таланты! Многие тогда были глубоко убеждены, что ранние похвалы портят таланты и что о них нужно молчать. Молчание, молчание — вот высшая добродетель в глазах добродетельных граждан.

А между тем теперь уже можно судить обо всех, кого прославил Владимир Васильевич. Уже многие из них в зрелых годах, многие давно умерли. Вот, например, кого он обожал на моих глазах, кому отдавал душу: Шварц, Мусоргский, Антокольский, Репин, Глазунов, Ропет, Верещагин (этот, как и многие уже, был прославлен, почти как Лев Толстой), — как он любил их лично, знал и наслаждался ими!

И вообще он жил искусством и литературой. Летом, бывало, я иногда оставался в Парголове у них ночевать. Владимир Васильевич вставал рано, иногда в седьмом часу утра мы уже гуляли в парке, и Владимир Васильевич прочитывал вслух любимые места излюбленных авторов, часто лежа на садовой скамейке: Толстой, Чехов, Короленко, Герцен. Часто он просыпался часа в четыре и лежа долго еще читал места, всплывавшие в его памяти, — она была у него колоссальна. Владимир Васильевич никогда не пропускал выступления на сценах своих любимцев. Затруднения, связанные с постановками «Бориса Годунова», «Хованщины», переживались всей семьей Стасовых как свое самое близкое, родное явление; хлопоты Владимира Васильевича у всех властей театральной дирекции при неудачах производили истинное горе всей семье; успех наконец «Бориса» был грандиозным торжеством всего круга сочувствующих…^[277]

Николай Николаевич Ге и наши претензии к искусству [278]

I

1 июня 1894 года умер Николай Николаевич Ге^[279]. Прекрасный, честный человек, страстный художник, горячий проповедник «высших потребностей человека», он считал искусство «выражением совершенства всего человечества».

Положа руку на сердце, можно искренне радоваться за него, как завещал Микель-Анджело радоваться, когда человек умирает с сознанием честно прожитой жизни.

Всюду вносил с собой этот бодрый человек свое особое настроение; настроение это можно назвать высоконравственным весельем. При взгляде на его красивую, стройную фигуру, прекрасные, благородные черты лица, открытую голову философа вас обдавало изяществом и вы невольно приходили в хорошее расположение духа. Когда же раздавался его приятный, задушевный голос, всегда мажорного тона, вы невольно и уже на все время беседы с ним чувствовали себя под обаятельным влиянием этого в высшей степени интересного художника.

Ге был оптимист, он верил в человека, верил во влияние искусства на массы и глубоко был убежден в скором и возможном осуществлении царства божия на земле.

Ге любил говорить, как все умные люди, по замечанию лермонтовского Печорина. Всегда увлеченный какой-нибудь новой идеей, он говорил от души, красиво и увлекательно, как говорят только проповедники по призванию.

Я уверен, что всякий знавший Н. Н. Ге согласится с этим моим личным мнением о нем как о человеке. Мне он был очень дорог и симпатичен.

И вот, однакоже, несмотря на этот светлый образ необыкновенного человека, художника с огромным талантом и несомненным темпераментом, невольно сжимается сердце жалостью, если беспристрастно взглянуть на всю художественную деятельность Ге.

На нем лежит какая-то странная тень неудачника.

Люди шестидесятых годов помнят великую славу Ге и громадное впечатление, произведенное его картиною «Последний вечер Христа с учениками»^[280]. Не только у нас в России, но, можно смело сказать, — во всей Европе за все периоды христианского искусства не было равной этой картине на эту тему. «Тайная вечеря» Леонардо да Винчи — будем откровенны — устарела, она нам кажется теперь уже условной и школьной по композиции, примитивной и подчеркнутой по экспрессиям фигур и лиц. Картина Гебгардта на тот же сюжет, с модернизацией по-немецки — простовата. А это всем известные лучшие образцы «Тайной вечери»^[281].