Далекое близкое

Жизнь в военном поселеньи —
Настоящее мученье, —
    Только не для всех.

Люди слезы проливают,

Зато власти наживают
    Очень хорошо.

Люди в поле работают,

А тут графа дожидают —
    Площади метут.

Люди хлеб везут снопами,

Тут песок везут возами
    Сыпать по песку.

Поселянские здесь хаты

Стоят рядом, как солдаты,
    Все по чертежам.

Чисто прибраны снаружи,

В середине — как нет хуже:
    Рвань, сметье^[70] и дрянь.

Там стоят баталионы,

В них особенны законы
    И свои права.

В Деловом дворе казенном,

По заказам заваленном
    Всех затей господ, —

Кресла, стулья и диваны

Командирам у карманы
    Денежки кладут.

Квартирмейстры^[71]

, авдиторы^[72] —Все мошенники и воры,
    Сукины сыны.

Писаря — капиталисты:

Мрут, как мухи, кантонисты, —
    Климат уж такой.

Офицер — в полку поганец,

Самый первый оборванец, —
    По уши в долгах —

Здесь побудет, обживется,

Всем на свете разживется,
    Брюхо отрастит.

А спросите у любого

Состояния большого:
    «Чем живете вы?» —

«Мы вишь сами небогаты, —

На богатых мы женаты,
    Тем-де и живем».

В Петербурге, уже впоследствии, мне пришлось услышать о происхождении этой поселянской песни, — будто бы она написана Л. Н. Толстым. Однажды, будучи в Ясной Поляне, я спросил Льва Николаевича, правда ли, что песня эта — его сочинение? Он отмолчался^[73].

Как солнце перед закатом разгорается, как лето на зиму припекает, так и военное наше поселение перед своим «упразднением» особенно весело доживало последние свои дни. До того весело, что когда стали за ненадобностью продавать с молотка принадлежавшее военному поселению казенное имущество, сейчас же была сочинена полька «Прощание с военным поселением», и мы выразительно отплясывали куплеты, которые бальный оркестр, вдруг в определенном месте отставив музыкальные инструменты, произносил нараспев речитативом в каданс музыке:

Сегодня будет продаваться
С аукционного торга все.

Здесь снова вступали инструменты и следовала игривая полька:

Лошадей, коров
От Деловых дворов.

И снова начинали скрипка, фаготы и прочие инструменты. И опять стихи:

Казарм и хат
И каменных палат.

Опять музыка.

Телег, колес, сохи и бороны.

Музыка.

Дровней, ремней и все, что только есть.

Музыка.

VI

Чугуевские живописцы

Скоро эти радости перешли у меня в целую цепь безутешных сожалений, которых я не мог забыть во всю жизнь:

1. Умерла сестра моя Устя.

2. Бондарева, обожаемого учителя моего, потребовали в полк, а я, по совету Завадовского, оставшегося по болезни в Чугуеве, поступил учиться иконописи к Бунакову^[74].

Но мои требования к людям были уже настолько повышены, что живописцы казались мне людьми не нашего круга. Весь обиход семейной жизни Ивана Михайловича Бунакова производил на меня отталкивающее впечатление; особенно невозможно было выносить, как матери ругают детей: «пропаду на вас нет» и т. п. У Бунакова ругань начиналась с самого утра и действовала заразительно, так что сами детки, очень даровитые по природе, в брани не уступали самым отчаянным ругателям. Ругались громко, и это нисколько не считали предосудительным. Дети все перемерли скоро. Но Бунаков считался лучшим мастером в Чугуеве, и это взяло верх в моем выборе.

А в Чугуеве в то время был уже хороший выбор учителей. Более других мне нравился Шаманов^[75].

В собственном доме Шаманова, против осиновской церкви, поддерживались большая чистота и порядочность; наверху три комнаты, где он писал образа, были тоже светлы и чисты. И хотя, по своему званию, он был мещанин, но дружил с толстым майором Куприяновым и другими почтенными лицами Осиновки и Чугуева. Сам он имел гордую осанку и носил художественную французскую заческу сороковых годов, одевался хорошо, и даже в его походке чувствовалось самоуважение.

Как это странно: он знал меня, знал мою страсть к живописи; при встрече с ним я очень почтительно, сняв шапку, кланялся ему, мне нравился приятный тембр его голоса, которым он ласково и звучно отвечал мне всякий раз: «Здравствуй, Илюша, душенька». И все-таки я пошел к Бунакову, у которого было пыльно, грязно и беспорядочно…