Далекое и близкое, старое и новое

Я приехал к полку, сообщил им об атаке, и мы разомкнутыми рядами, чтобы меньше было потерь, поскакали на окопы. Я с полковым адъютантом Черкесом и 12 ординарцами, по два от каждой сотни, был, конечно, впереди и от волнения ушел шагов на сто вперед от полка. Мы уже перепрыгнули несколько окопов, и немцы из них бежали. На секунду мы приостановились над ходом сообщения – дорога, по которой немцы подвозили снаряды и провизию на камионах[45], через которую и лошадь не могла перепрыгнуть. А тяжелые снаряды ложились вокруг нас шагов на двадцать, на десять. Один снаряд попал прямо в нас, и мы все, вместе с лошадьми, упали. ... Наблюдательный пункт сообщил, что командир Казачьего полка убит. Когда я очнулся, увидел рядом с собой сидящую по-собачьи лошадь с перебитыми задними ногами. С другой стороны стонет мой денщик Киреев – ему совсем не надо было идти в атаку, и я не заметил, как он присоединился к нам. Он жалобно стонет: «Простите, умираю». Я его стал ободрять: «Выживешь, еще повоюем». Адъютант Черкесов скатился в окоп и кричит, чтобы и я скорей лез в окоп, где все-таки какое-то укрытие.

С нашим падением полк остановился в 150 метрах от нас, и только человек десять прискакали подобрать убитых и раненых. В результате все 12 ординарцев были убиты. Денщик Киреев через две недели скончался в госпитале. В живых остались только я, мой адъютант Черкесов и моя лошадь. У меня контузия в голову, выскочила барабанная перепонка левого уха, и я оглох, да еще и ослеп на левый глаз, у меня оказалась рана в левом боку и пробоина в седле на передней луке. Но я никуда не эвакуировался и остался в строю. После этой катастрофы лошадь мою, которая, очнувшись, вскочила, отвели к полку, а я дошел туда пешком. Приехали командир корпуса и начальник дивизии, сели на землю у бугорка и сидим, а неприятельские снаряды рвутся вокруг нас. Я говорю: «Что же мы сидим бесцельно под обстрелом, хоть лошадей надо подальше отвести». А все время поступают слова донесения: убито две лошади, ранено три казака и тому подобное. И только отвели мою лошадь, которую вестовой держал в двух шагах от меня сидя, как снаряд упал прямо в то место, где стояла моя лошадь, но, редкое исключение, не разорвался, а зарылся в землю. Если бы разорвался, и меня бы не было, и другие пострадали бы. Наконец командир корпуса приказал возвращаться в лес. Эта атака, кроме вреда, ничего не дала. Перебило много людей и лошадей, помешали нашей артиллерии стрелять, и, когда мы возвращались мимо ... артиллерийских позиций, они нас справедливо выругали.

Но с каким комфортом мы воевали! Как только мы вошли в лес, там был разбит стол, покрытый белой скатертью, поставлены приборы, как в собраниях в мирное время, и обед из трех блюд с вином. Я пригласил к обеду офицеров лейб-казаков, которые тоже были в лесу, – пришли несколько человек. Но замечательно было то, что никто, ни одним словом, не упрекнул командира корпуса за его непонятное распоряжение. Были у нас на войне такие начальники, которые подвигом считали не достигнутые результаты, а большие потери, а подвиги без потерь для них не подвиги. Мне-то распоряжение Вельяшева понятно, но не хочется об этом писать.

Один раз меня отпустили в Петербург на три дня. Надо было до станции железной дороги проехать поздно вечером десять верст. Ямщик оказался очень словоохотлив: «А у нас в деревне стояли казаки». – «Да ну?» – «Да, стояли, и я их видел, как вас сейчас». Он не подозревал, что и сейчас разговаривает с казаком. «Когда нам сообщили, что в нашу деревню придут казаки – вся деревня скрылась в лес – в хатах остались только старики и больные. Но среди наших тоже есть отчаянные. Дня через два несколько парней пошли в деревню посмотреть, что там делается. Возвратившись в лес, говорят: «Да они ничего, как и все люди, и за взятое хорошо платят». Пошли и другие, и еще дня через два все возвратились по своим хатам. Целый месяц стояли у нас казаки, и, когда уходили, все жалели, а бабы-девки навзрыд плакали».

В октябре я сидел со своим полком в окопах. Окопы противника в некоторых местах были от наших в 20 шагах – слышна была немецкая речь. Обстреливали нас минометами с удушливыми газами. Все мы надели маски и положили солому на бруствер, чтобы зажечь ее, если пустят волну удушливых газов. Иногда можно было видеть снаряд миномета, летящий по воздуху, и тогда казаки, забывая опасность, выскакивали со словами: «Гляди, гляди, летит».