Далекое и близкое, старое и новое

Ежегодно старшие выпускные классы устраивали вечер, и один класс старался перещеголять другой. Неудивительно, что эти балы были действительно отличными. Обыкновенно начиналось программой, ставились небольшие пьесы, декламировали, танцевали... (Я часто плясала с Люсей Кривошеевой, моим кавалером, – казачка, матло[61] и прочее.) После программы – другие танцы.

В нашем распоряжении были и два класса, где готовился главный сюрприз. То устраивали там салон в турецком стиле с тахтами на полу по стенкам, с массой выклянченных у дам персонала на этот вечер подушек и с гвоздем вечера – настоящим фонтаном посередине комнаты. То была там палатка с хироманткой, то буфет. Хороши были котильоны. Мастерили их за долгое время перед балом. Специалистами были братья Протопоповы, научившиеся делать эти котильоны в Париже. Много внимания обращалось на художественное исполнение программок, которые давались главным образом почетным гостям. Я рисовала до одурения и раз, нализавшись кисточки, отравилась. Девочки бегали за мамой и меня отправили в лазарет.

Модный тогда во всем мире фокстрот был запрещен. Танцевали в формах. Мальчики в черных гимнастерках, девочки в синих шевиотовых платьях, но, несмотря на это и на форменные черные чулки «в резиночку», – белоснежные воротнички, беленький кантик у ворота гимнастерок и блестящие радостью глаза создавали праздничное и нарядное впечатление. О губной помаде и думать никто не смел. Преследовалась даже безобидная пудра. У входных дверей стояла воспитательница и «проверяла носы». Если нос оказывался напудренным – виновная без разговоров отправлялась умыться. Ах, эта пудра. Иногда, во время уроков, воспитательницы проверяли шкафчики и всю найденную пудру безжалостно выкидывали. Иногда, к злорадному смеху всего дортуара, увлекшись, выкидывали и зубной порошок. Завиваться или стричь косы было тоже запрещено. Когда по окончании гимназии, сдав экзамен на аттестат зрелости, я сходила в город и, возвращаясь подстриженная и завитая, наткнулась на Д.Д. Гнедовского – он устроил из этого целую историю. Да, Дмитрий Дмитриевич. Сколько он нам, а мы ему испортили крови. Чего-чего ему только не устраивали. Раз ухитрились даже его калоши прибить гвоздями к полу. Грыз он нас необыкновенно и постоянно, и вот, покидая Тржебову, никто не сохранил и капли горечи. В памяти остались только одни счастливые годы. Прощаясь со мной, Дмитрий Дмитриевич вышел в другую комнату и принес показать нарисованный мной когда-то со злости, во время урока, прямо в чистовой тетради математики, его портрет. На весь лист в профиль с характерной бородкой, очень удачный. Он меня тогда поймал за рисованием, вырвал и спрятал. А теперь: «Вот, мадемуазель Балабина, храню на память».

Процветал у нас и спорт, главным образом футбол. Было несколько команд, но фаворитами были «Кречет» и «Унитас». На их матчи сходилась вся гимназия и приходили даже многие посторонние из города. Футбольное поле находилось перед входом в лагерь. На нем же устраивались и гимнастические празднества с очень красивыми ритмическими номерами, со знаменитыми «тройками». Хорошо был поставлен «Сокол», по примеру чешского гимнастического национального общества «Сокол», запрещенного впоследствии Гитлером. В гимнастическом «Соколе» состояли некоторые педагоги, и мой папа был два года «соколом». Наши «соколы» и «соколки» нередко ездили на Сокольские слеты в соседние чешские города и в 1926 году принимали участие даже во Всесокольском слете в Праге. На эти Всесокольские слеты слетались «соколы» и из других государств. Особенностью этих слетов были массовые, вольные движения, исполняемые на неимоверно большом поле одновременно многими тысячами человек. <...> С выступлением ездил и хор. Я и моя сестра Лидия участвовали и в хоре, и в «Соколе». Принимали нас везде исключительно хорошо. Хор пел прекрасно. Создан он был Максимом Петровичем Буримовым. С большой любовью он разучивал с нами духовные и светские вещи. Особенно удавались ему украинские песни. Пение мы вообще очень любили и пели при всяком удобном случае. Хорошо было летним вечером петь под звуки гитары, сидя на лавочках, заросших цветущими кустами, в нашем парке.

Зимой увлекались катанием на санях. По страшно крутому извилистому шоссе, ускользнув вечером через прорезанную колючую проволоку из лагеря, неслись все – мальчики и девочки, от мала до велика – на самых разнообразных санках вперегонку. Среди саней выделялись огромные грубо сколоченные «громобои», на которые взбирались до 10 человек. Это тяжелое сооружение неслось со страшной скоростью, с криком и свистом. С его пути спасался кто мог. Однажды такой «громобой» наскочил на придорожный камень. Было много раненых, у двоих сломаны ноги, и один убит. После этого стали преследовать катание особенно строго, а батюшка отец Павел не ограничился рядом страшных проповедей, но и нарисовал большую картину: несущиеся на громобое ребята, а за ними смерть с протянутыми руками. Батюшка наш был неплохой художник, приложивший немало труда и для нашей церкви.