Далекое имя твое...

Ему казалось, он поднимается в гору. Трудно, шаг за шагом, с камня на камень. Тропинка — среди густых ельников… Ельник столпился у подножия горы и не пускает вверх. Растопырился, распустил свои иголки на упругих ветках, крепкий, кряжистый, — никак пускать не хочет. Там, выше, ельник реже и реже: в проем видно. Будто ему самому трудно взбираться в грузной шубе. А Имре обязательно нужно взобраться. Вот он поставил одну ногу на выступ, перекинул тело вперед. «Схватиться бы за что-то». Руки ищут опору, хоть какой-нибудь корешок, вымытый паводком, нечаянную выщерблину. Но каждый раз пальцы натыкаются на колючки, царапающие в кровь. Он уже не обращает внимания на боль, на тяжесть. Он считает медленные шаги вверх: «Раз, два, три…» Дыханье срывается, пот заливает лицо, каждая мышца напряжена, болит.

Вот еще один просвет. Там, наверху, ельника меньше, зато тропинка круче. И не тропинка даже, а только намек на нее. Кому ж тут ходить?

«Где я? Надо остановиться, отдышаться, стереть пот с лица. Он заливает глаза, — невозможно смотреть. Щиплет».

«А кто тебя торопит? Отдохни, одумайся. Может, наверху кто-то ждет тебя?» Кажется, кто-то ждет. Никак не поднимается нога, словно засосало по колено. На мгновение отчаянье бессилия охватывает его. «Пошло все к черту! Я не обязан карабкаться изо всех сил, будто муравей с соломинкой. Да, это муравьи проложили тропинку, еле заметную тропинку, отшлифовали камни, которые топорщатся из корявой шкуры горы, дразнят, разговаривают с тобой: А я выше взобрался, я выше…»

Имре собирает все силы, словно от этого зависит будущее земли, судьба каждого человека и тех двух мальчишек, которые, как воробьи, прошмыгнули мимо, когда Марта хотела поцеловать его, собирает силы и переносит тяжесть ноги чуть выше и неожиданно оказывается на самой вершине Матры.

Ах, как слепит глаза от простора! Невозможно оторвать глаз от этих наползающих друг на друга пирамид, нескончаемых, неисчислимых. Дыханье захватывает от красоты. Невозможно насмотреться, так и стоишь, околдован. Нет, уже и не стоишь, а паришь над ними. Плавно-плавно, как, наверное, парит орел, еле шевеля кончиками крыльев и головой, чтобы не дать воздушному потоку сбить себя, унести в сторону. А ноги вновь наливаются тяжестью и превращаются в авиационные бомбы, которые надо сбросить с этой высоты.

— Это же Матра! Наша Матра! Это же моя Венгрия! Разве можно на нее сбрасывать?! — пытается закричать Имре, но звуки застревают где-то внутри него.

Только едва шевелится язык:

— Матра! Венгрия…

— Коля! Коля! — вдруг слышит он над собой мягкий женский голос, явно обращенный к нему.

«Но почему Коля? Я не Коля?» — хочет произнести он и снова проваливается в безумную темноту, из которой постепенно вырисовывается опять тот же густой ельник у подножья горы, и снова надо карабкаться к вершине, с которой он уже видел с одной стороны пологий склон, с другой — крутой обрыв…

Кто-то осторожно, едва касаясь, отирает пот с его лица: вначале со лба, потом…

— Ма-ма, — тихо шепчут его губы или так кажется, а рука пытается дотронуться до руки с полотенцем.

Но пальцы нащупывают на лице хвойные иголки. Будто превратился в елку на склоне Матры. Вдруг слышит резкий старческий голос на русском:

— Отойди от него, внучка. Отойди! Раненый — не игрушка.

«Раненый?.. Но почему на русском? Я в плену?» Некоторые слова Имре не разобрал, но и те, смысл которых дошел до него, не совсем понятны. На всякий случай он замирает, не открывает глаза.

Проснувшаяся мысль начинает оттаивать в голове, связывать ниточки событий. Постепенно, все нарастая и нарастая, как огонь по сухой степной траве, память охватывает все тело, возрождая происшедшее. И тело, и мозг, и каждая клетка отзываются судорогой. И Имре, пока мозг лихорадочно ищет хотя бы крохотный кончик, за который можно зацепиться и найти выход, замирает еще глубже, будто в панцире.

Бок, ноги, лицо, как чужие. «Но где я? Если я в плену, то почему „внучка“? Чей это голос?»

Имре ощущает, что лежит в тепле, на жесткой постели, что вокруг никаких посторонних, кроме старика и девушки, а на лице не елочные колючки, а щетина.

«Но почему Коля? Они думают, что меня зовут Колей? Они думают, что я русский, — вот что! Но откуда они взяли, что Коля? Разве у русских одно имя Коля? Или им нравится звать меня Колей?»

Сознание опять заволокло какими-то немыслимыми видениями, где нужно преодолевать, преодолевать, преодолевать…

— Коля! Коля! Коля! Очнись же! — вкрадчивый женский голос, ласковый, как теплый луч солнца.

Имре открыл глаза. Молодая светлая женщина сидела рядом на табурете и в деревянной ложке подносила горячий настой к едва раздвигавшимся губам Имре.

— Горький? Да?

Он утвердительно моргнул.

— Ничего. Зато полезный. Вот, полкружки надо выпить…

Она показала на металлическую кружку в руке и улыбнулась:

— Пока горячий. Полезно.

Имре не все слова разбирал. Сейчас он был благодарен себе за то, что изучал русский. Но тогда была прихоть: желание прочитать Достоевского в оригинале, Пушкина, Гоголя… Так и не успел: прошла мода. Теперь это язык неприятеля.