Далекое зарево

— Ну, где ты оставил варежки? На каком стуле? Здесь? Отвечай!

Она говорила громким, сочным голосом, мальчишка ревел во всю глотку. Под потолками проснулось и загуляло эхо. Варвара Тимофеевна услужливо поднялась.

— Да сюда и не заходил никто, это вы, гражданка, ошиблись. Где-нибудь в другом зале поищите.

— Мне лучше знать, ошиблась я или нет, не ваше дело, — гневалась посетительница. — Ваше дело сидеть и следить за вещами.

Она упрямо кивнула, длинные серьги качнулись, сверкнули в полумраке. Варвара Тимофеевна включила свет, загорелись две-три полутемных лампочки. Вслед за посетительницей обошла зал, осмотрела все стулья.

— Вы бы вниз обратились, в кассу. Туда все находки сносят, спросите у кассирши…

Стуча каблуками, женщина удалилась. Рев мальчишки затих.

— Растеряют монатки свои, а потом ищут по всему музею, — сердито ворчала старуха, садясь рядом с Верой Ивановной.

— А во время оккупации вы в городе были? — спросила Вера Ивановна.

— Где там! Побежали как оглашенные кто куда. Мы-то с доченькой в деревню. В Галкино сестра у меня родная, так мы — туда.

— А муж?

— Петрович сначала-то как будто с нами собирался, а потом, вижу, чего-то мнется. «Ты что медлишь-то?» — спрашиваю, а сама уж понимаю, что нельзя ему. Давно еще на заводе решили, кому надо остаться…

— По заданию?

Старуха помолчала.

— И то сказать, — в раздумье проговорила она, — хозяйство ведь так просто не покинешь. Нужен глаз да глаз! Город целый, тут и завод, и всякое добро. А тем более оккупанты… Глаз нужен.

— Варвара Тимофеевна, а сколько лет было вашему мужу?

…Она испытывала странное чувство: город, в котором прошло детство, всегда представлялся ей таким, как в детские годы, — простым, устойчивым, с булыжными, кое-где поросшими зеленой травой мостовыми, с примусами, с разными другими смешными подробностями коммунального быта. И большинство людей тогда казались ей смешными и незначительными. Пьяница дядя Митя из третьей квартиры, хор старушек с фабрики «Ударница», артель инвалидов «Пошив тапочек», массовичка из горсада Дуся с выцветшими шестимесячными кудрями:

Раз, два, уха-ха,
Солнце, воздух и вода!

Или: «кто за кино?» (Мы-ы!!!) «Кто за вино?» (Мы-ы!!! Ой, нет, не мы!) «Кто за вино, поднимите руку. Вышли из игры!» Все это было совсем не похоже на трагические дни сорок первого. Не знала, оказывается, она своих сограждан…

— Немолод был Петрович, нет. Пятьдесят второй годок шел…

Зацапали его немцы случайно, средь бела дня. Прямо на работе. А потому зацапали, что большой саботаж у них на заводе был. Нашито действовали, значит. С ними, конечно, и Петрович.

Старуха встала, зажгла лампочку над столиком в углу. Осветился массивный альбом. Она достала тряпочку, обмахнула и без того чистую обложку альбома.

— Тут вот и другие подпольщики есть, посмотрите, может, знакомые. Моего тут нет, молодежь все больше.

— А почему?

— Карточки подходящей не нашлось…

На больших, в лист, фотографиях — молодые лица. Школьники. Бывало, полон кинотеатр таких ребят. Воскресенье, дневной сеанс. Шум, свистки, топот. Замусоренный семечной шелухой и конфетными обертками пол. Как будто вчера было. Не верилось, что прошло уже три десятилетия.

— Мой-то скромный был, и такой уж боязливый, — вполголоса рассказывала Варвара Тимофеевна. — Зуб, бывало, заболит — боится к доктору идти, весь перетрясется. Раз даже сама его повела, ей-богу… — Старуха тихонько засмеялась, прикрыла рот ладонью, взглянула посветлевшими глазами. — Петрович-то сел тогда на кресло зубное, а как доктор машину завел да машина эта самая задребезжала, тут мой Петрович-то и убежал. Ей-богу! А я — за ним…

— Так и погиб, в застенке? — тихо спросила Вера.

— Бог избавил. Тогда в темнице-то много народу скопилось, почитай, ползавода взяли. До иных расправа-то и не дошла. А тут наше наступление… Что было! Такой гром пошел. Три дня в подвалах отсиживались. Трясемся, а сами молимся: голубчики, бейте напрочь, чтобы им, окаянным, тошно было… Как ворвались наши, арестованных освободили, тут и Петрович домой пришел…

Она поникла головой, вспоминая.

— Петрович-то как узнал про детей наших, а в те поры и дочки уж не стало, словно заболел весь. Дома оставаться не пожелал, а записался в ополченцы. Оттуда в армию, на передовую. Целый год воевал. Погиб он под Харьковом, там большие бои были…

— Тяжело вам вспоминать об этом, — почти шепотом проговорила Вера Ивановна, — а и забыть нельзя.

— Вот я и мучаюсь. Сплю плохо, иной раз лежу ночью и все будто вижу: Петрович-то больной был, легкие слабые… О нас небось думал, когда в темнице сидел. А под пулями-то легко ли? Этакие страсти перенес, каково ему? Господи, хорошо, что это кончилось!

— Да, Варвара Тимофеевна, велико ваше горе. Я уж прямо не знаю, что сказать. Как и утешить, не знаю…

— Я раньше неверующая была, — проговорила старуха, — А теперь в церковь хожу, свечку возжигаю и с его душенькой беседую.

— Что же, раз легче от этого…

— Легче, легче, и не говори, милая, легче…