Дальгрен

– А, – сказала она. – Несерьезно. Но логично.

– А почему ты спросила? – И он переложил ее себе под бок.

– Не знаю. – Она потянулась, коснулась его бедра. Провела рукой по его бедру. – В пансионе я несколько раз баловалась. Ну, с девочками. Иногда, знаешь, думала: может, я странная, что не делаю так чаще. Но девчонки меня никогда не возбуждали сексуально.

– Много теряешь, – сказал он и за плечо притянул ее к себе.

Она повернулась, на вкус попробовала его шею, подбородок, нижнюю губу.

– То, что ты рассказывал… – произнесла она между выпадами языка, – сегодня у Ричардсов… кошмар, наверно… да?

– Я туда больше не пойду. – Он ее куснул. – Никогда. Я туда больше никогда не пойду.

– Это хорошо…

А затем по крошечной ряби ее тела он распознал, что ей в голову пришла новая мысль.

– Что?

– Ничего.

– Что такое?

– Ничего такого. Я сейчас вспомнила: ты говорил, что тебе двадцать семь лет.

– Ну да.

– Но еще я помню, ты как-то раз мимоходом сказал, что родился в сорок восьмом.

– Так?

– Ну, этого быть не может. Ты тогда моложе, чем… Эй, что с тобой? Ты весь в мурашках.

А в закаменевшему паху – листовая боль. Он толкнулся в нее. Он раскачивался, и застрявший под ними край одеяла тер ему плечо, пока она не выдернула, и у нее получился звук, и она обхватила его за шею. Он приподнял бедра, нащупывая путь. Она спустила руки по его спине, толкнула его вниз, сунула язык ему под язык. Он любил ее, жадно, отчаянно заглатывая воздух. Она глотала часто и по чуть-чуть. Ветер прибрел назад и остудил его взмокшие плечи.

После мучительной разрядки он, бурля, расслабился.

Как завидую я знакомым, что боятся засыпать, боясь снов. Я страшусь этих предсонных мгновений, когда слова вырываются из матрицы нервов и, точно искры, разжигают какие угодно реакции. Это дробленое видение, что соблазняет восторгом и ужасом, лишает отдохновения отдых. Благодарно погружаешься в кошмар, где растревоженный мозг хотя бы не сознает своего распада и подбивает костяки откровений если не логикой, то плотью визуальной и акустической связности: лучше эти пейзажи, где ужас похож на ужас, а ярость – на ярость, чем такое, где то и другое – лишь боль в кишках или тик над глазом, где нервный спазм в щиколотке крошит целый город костей, где от вздрога в веке взрываются солнце и сердце.

– Ты на что смотришь? – спросила Ланья.

– Чего? Ни на что. Просто думал.

Ее рука шевельнулась у него на груди.

– Про что?

– Про сон… и, видимо, поэзию. И как быть психом.

Она тихим мыком дала понять: «говори дальше».

– Не знаю. Вспоминал. Детство, всякое.

– Это хорошо. – Она снова шевельнула рукой, снова мыкнула. – Дальше…

Но ему без страха и муки дальше было некуда.

* * *

Он очнулся от сна среди огней и горелой вони.

Над ним мигнул и погас сияющий паук: рыжий отнял (и в этот миг Шкедт узнал его) руку от свисавшей до живота цепи. В другой руке он на сей раз держал планку от ящика из-под апельсинов.

Радужный жук исчез с внезапного черного лица (тоже знакомого) над виниловым жилетом, блестящим, как бывшие надкрылья.

Схлопнулись изогнутые скорпионьи хелицеры.

– Эй, – сказал Кошмар, – по-моему, очухиваются.

Шкедт обнимал Ланью. Она лицом потерлась о его шею; и снова, резче, уже медленнее, придя в сознание.

В сером утре кольцом стояли две дюжины скорпионов (в основном черные).

Между одним костлявым бурым плечом и другим, мясистым и черным, Шкедт разглядел Денни.

Тут рыжий замахнулся своей планкой.

Ланья закричала – он плечом почувствовал ее рывок. И она поймала конец планки.

Встала на колени, не отпуская доску. Глаза распахнулись; щека западала все глубже.

Шкедт приподнялся на локтях.

Рыжий туда-сюда заелозил своим концом планки.

– Саламандр, кончай эту херню. – Кошмар постучал по планке костяшками.

– Это чтоб они точняк проснулись, – ответил рыжий. – Я больше ничего и не хотел. И все. – И потянул планку.

Ланья разжала руки.

Кошмар медленно опустился перед ней на корточки, свесив запястья с драных коленей, – тяжелые кисти болтались, уравновешенные культуристскими предплечьями.

– Чувак, – сказала Ланья, – если ты хотел напугать нас до усрачки, поздравляю, ты почти преуспел.

Шкедт что-то не испугался.

Ланья, сев на пятки, правой рукой обхватила левую, повозила большим пальцем по желваку локтя.

Шкедт спихнул одеяло и сел, скрестив ноги.

В центре закованного в цепи круга, рассудил он, лучше голым, чем полуголым.

– Делать мне больше нечего, дамочка. Я только поговорить.

Она вздохнула, подождала.

– Как у него делишки? – Кошмар кивнул на Шкедта.

– Что?

– Хорошо тебе с ним?

– Говори что хотел, – ответила она и коснулась Шкедтова колена. Испугалась: пальцы ледяные.

Лоб Кошмара, сплошь крупные поры и тяжелые складки, пошел складками еще гуще.

– А другой-то. Избавилась от него, а? Это хорошо, – кивнул он.

– Фил?..

– Мне он был не по кайфу, этот… Фил? Так его звали? – Улыбка не столько изогнула губы Кошмара, сколько сдвинула вбок. – Тебе, видать, тоже. Теперь можно выдохнуть. Так как? Я ж тебя уже спрашивал. – Он вдруг нырнул головой и с толстой шеи, роняя на плечи полузаплетенные волосы, снял цепь.

Не оптическую.