Дальгрен

– Да, – на автомате. А затем: – Можно мне воды?

– Разумеется. – И Фенстеру: – Мы ведь можем пустить его в дом хотя бы попить.

– Нет… – с раздраженной покорностью ответил Фенстер, – мы не можем пустить его в дом попить. – И в завершение реплики выпятил челюсть – крошечные мускулы проступили под темной кожей. – Роджер очень строг. Придется вам смириться. Прошу вас, пойдемте.

Белый – пятьдесят пять? шестьдесят? – в конце концов вздохнул:

– Я… – А затем отвернулся, и все.

Фенстер – сорок? сорок пять? – сказал:

– Здесь неблагополучный район, юноша. Я бы на вашем месте срочно возвращался в центр. Очень жаль, что так получилось.

– Ничего, – выдавил он. – Порядок.

– Мне правда жаль. – Фенстер заспешил следом за пожилым джентльменом.

Он поглядел, как они дошли до угла, свернули. Поднял руку в клетке, посмотрел на нее сквозь ножи. Они поэтому?.. Снова посмотрел на улицу.

Для полного счастья в голове опять застучало.

Бубня проклятия, он положил газету на тетрадь и вышел на авеню.

Они, похоже, вернулись в дом через ворота. И ворота заперли. Сволочи, подумал он. Сумрак сгустился. Давно он ушел из парка? Часа четыре, пять. Голова болела сильно. И уже темнело.

Вдобавок, похоже, вот-вот польет… Но воздух сух и нейтрален.

Южная Брисбен едва успела превратиться в Северную, и тут в квартале впереди он увидел, как авеню перебегают трое.

Слишком далеко – не разглядеть, есть ли у них цепи на шее. И тем не менее все тело атаковали мурашки. Он остановился, держась за фонарный столб. (Плафон – перевернутая корона иззубренного стекла вокруг маленького иззубренного хомута патрона.) Почувствовал, как сами собой сдвинулись плечи. Поглядел в темнеющее небо. И накатил ужас порушенного вандалами города; сердце застучало барабаном.

Под мышками стало скользко.

Тяжело дыша, он сел, привалившись к столбу.

Вынул ручку из кармана и защелкал кнопкой. (Он же не надевал орхидею?..) Перестал, снял оружие с запястья и снова прицепил на шлевку; наверно, ходить по улицам вооруженным – напрашиваться?..

Опять огляделся, открыл тетрадь, торопливо пролистнул «Брисбен», нашел пустую страницу – на середине, а то и дальше.

«На дальнем углу, – записал он мелкими буковками, – у поблескивающей черной стены горой жженых жучиных трупиков громоздился уголь». Прикусил губу и продолжил: «Общую землистую вонь улицы прорезала влажная едкость сожженной обивки. Серый угорь дыма выпростался на тротуар из лучистой дыры в подвальном окне, рассеялся, не успев», – тут он вычеркнул последние три слова и заменил их на «испарился в водостоке. В другом окне…» – и вычеркнул «окно», «пока уцелевшем, что-то мерцало. Этот одинокий горящий дом среди множества других, нетронутых…» – бросил и начал заново:

«У поблескивающей стены горой жучиных трупиков громоздился уголь. Землистую уличную вонь прорезала едкость сожженной обивки». Вернулся, поменял «жучиные трупики» на «жуков», и дальше: «Серый угорь дыма выпростался на тротуар из разбитого подвального окна и испарился в водостоке. В другом, уцелевшем, что-то мерцало. Этот горящий дом», вычеркнул, заменил на: «Одиночное горение посреди множества нетронутых зданий», – и, не прерывая движения, рука внезапно выдрала из тетради целую страницу.

В горсти мятая бумага и ручка; дышать тяжело. Он разгладил листок и на новой странице начал переписывать заново:

«Возле поблескивающей стены горой жуков громоздился уголь…»

Закончив очередную редактуру, сложил вырванную страницу вчетверо и сунул в тетрадь. На задней обложке прежний владелец написал:

начать с того, что моей повседневности он не отражает. Здесь часами царят в основном тишина и скука. По большей части мы сидим

Он опять скривился и закрыл обложку.

Марево по-вечернему посинело. Он поднялся и зашагал по улице.

Спустя несколько кварталов распознал странное ощущение: ночь надвигалась неоспоримо, но не похолодало ничуть. Эфемерный дым окутывал его одеялом, отключая всё.

Впереди завиднелись дома повыше. Верхние этажи отгрыз дым. Он крадучись спускался в травмированный город.

Оно вовсе не дарит мне защиты, это марево, – лишь преломляющую сетку, сквозь которую надлежит смотреть на эту кровавую машину, изучать саму технократию глаза, исследовать недра полукружного канала. Я странствую по собственному зрительному нерву. Ковыляю по городу без истока, ищу день без теней; это меня морочит переменчивый символ? Не люблю боль. При такой дезориентации, фокусируя взгляд в такой дали, никак не измерить угол между такими вот почти параллельными линиями видимости.

4

– Вот ты где! – Она выбежала между львами и через дорогу.

Он удивленно обернулся под фонарем.

Она обеими руками сжала его ладонь.

– Я и не думала, что увижу тебя до… Эй! Что с тобой? – Лицо ее скривилось в тени. Она совсем задохнулась.

– Побили.

Ее хватка разжалась; она пальцами обмахнула его лицо.

– Аййй…

– Пойдем-ка. Ты что натворил?

– Ничего! – что отчасти излило его негодование.

Она опять взяла его за руку и потянула за собой: