Дальняя дорога

Гирин проснулся от какого-то стука и не сразу понял, где он находится: полумрак, тесное помещение, диван. Стук повторился — глухой, негромкий, но отчетливо различимый. Теперь он сообразил, что находится в палатке Дийны и что стук доносится извне. Звонкий снаружи, нейтрид своей внутренней поверхностью размывал звуки, поэтому, коли уж Александр услышал стук, значит, стучали здорово. Пока он торопливо одевался, стук еще раз повторился. Как и советовала Дийна, Александр полностью выключил внутренний свет, включил обзор и воспроизведение. В стене палатки проявилось овальное окно, и Гирин на фоне фосфорически освещенного ночного пейзажа увидел Люци, на физиономии которого было написано насмешливое ожидание. Подняв палку, он еще раз и весьма бесцеремонно забарабанил по стенке. Теперь этот звук в полной своей мере отдался и внутри палатки.

— Что нужно? — сухо спросил Александр.

Люци удовлетворенно улыбнулся, отбросил палку, отступил на шаг и отвесил почтительный поклон, хотя, как было известно Гирину, видеть собеседника он не мог.

— Мне нужны вы, Саша. Простите, что я нарушил ваш покой. Миль пардон!

— Слушаю.

— У меня к вам разговор, представляющий обоюдный интерес. Может быть, рискнете выйти и побеседовать? Вдохнуть между делом ароматы ночи и обозреть звездное небо? Честно говоря, отсутствие зрительного контакта сбивает меня и лишает привычной остроты мысли.

— Выйти, чтобы вы опять устроили пакость?

Фигура и физиономия Люци были хорошо освещены — он словно находился в рассеянном свете прожектора. Поэтому Гирину было отлично видно, как на лице этого новоявленного дьявола отразилось благородное негодование.

— Я? Пакость? Побойтесь бога, юноша! Это была невинная хитрость, благодаря которой я вас свел с всесильными демиургийцами.

— Демиургийцами?

— Вам неведомо, что ваша подруга — демиургийка? Святая простота! Цивилизация демиургийцев — одна из самых высоких и отважных во всей галактике. Я искренне хотел вам помочь, а вы толкуете о пакостях. Такова хваленая человеческая благодарность! — сменив патетический тон на деловой, Люци продолжал: — Речь идет о вашем возвращении на Землю. Если вы не выйдете, я удалюсь в ночь и мрак, а вы всю оставшуюся жизнь будете клясть и корить себя за то, что меня не послушали.

Александр усмехнулся:

— Невинная хитрость! А если бы меня сожрал динотерий?

— Никогда! Я прятался в кустах и был готов в любой момент прийти к вам на выручку. Но моей помощи не потребовалось. Помощь свалилась к вам буквально с неба в образе прелестной среброглазой девушки. С переменой цвета был разыгран великолепный гамбит! В роли спасителя выступала красная девица, а в роли спасаемого — добрый молодец, хотя в ваших сказках все бывает как раз наоборот.

— И как вам не надоест паясничать!

— Надоедает. Если бы вы только знали, как надоедает! Но что поделаешь? Болтовня для меня то же самое, что тренировки для классного спортсмена. Выходите, Саша. Клянусь звездным небом, что сверкает над моей головой, на этот раз я не буду прибегать даже к самым невинным хитростям! А ведь речь идет не о пустяке, о возвращении на Землю! — заключил Люци с улыбкой опытного искусителя.

— Хорошо, — после паузы согласился Гирин.

Он выключил обзор и звук, проверил, на месте ли пистолет, поколебавшись, зарядил его, вогнав патрон в канал ствола, поставил на предохранитель и снова спрятал. Сделал он это на всякий случай, по авиационной привычке, которой, в противовес расхожему мнению, вовсе не чужда предусмотрительность и предосторожность; вообще же говоря, он поверил Люци, почувствовал, что тот действительно не замышляет ничего дурного.

Люци ждал Александра в нескольких шагах от палатки.

— Какая ночь! Какое небо! — сказал он подходящему Гирину, раскидывая руки, точно желая заключить и небо и ночь в свои объятия, и проникновенно добавил: — В такую ночь можно услышать, как планета вмести с солнцем ломится через пространство к своему будущему. Давайте отложим на минуту-другую дела и насладимся прелестями мира!

Александра поразило лицо ловца-корсара: оно было вдохновенным и печальным — не хитрая физиономия Мефистофеля, а лик философа и поэта, отрешившегося от мелочных забот. И с некоторым замедлением, точно пробуждаясь от дремы, Александр по-настоящему увидел окружающее.