Дальняя дорога. Автобиография

Меня снова вернули в общую камеру. Почему? Не знаю. В камере многое изменилось. Двое умерли от тифа, одного освободили, человек двадцать пять "освободили" от жизни. На место выбывших пришли новые заключенные, в основном крестьяне. Свято место революции пусто не бывает.

Три сравнительно спокойных дня минули. Мои опасения относительно аппетита революции подтвердились. Сегодня в десять вечера жрецы ненасытного молоха снова явились за жертвами. Но вместо трех-пяти человек, т. е. средней ежедневной дани, они взяли шестнадцать осужденных сразу. Как обычно, фамилии жертв громко зачитывались по списку. Все названные стали суетливо натягивать пальто и прощаться с остающимися. Все, кроме одного. Он не двинулся с места и продолжал лежать на полу.

- Я не пойду, - сказал он. - Если желаете расстрелять, вам придется самим нести меня.

- Тогда, может быть, это заставит тебя пошевелиться, - сказал все тот же Петерсон, приставив револьвер к голове лежавшего на полу человека.

- Стреляй! Лучше умереть здесь, чем там, - безучастно ответил заключенный.

- Как хочешь! Вытащите его! - крикнул Петерсон.

Снова ужасная тишина повисла в камере. Затем раздались четыре выстрела в тюремном дворе.

- Упокой, Господи, душу усопшего раба твоего и прости ему все согрешения вольныя и невольныя, и даруй ему Царствие Небесное, - молился старый крестьянин, стоя на коленях и истово крестясь. Все заключенные тоже опустились на колени и начали творить крестные знамения.

- Не имамы иныя помощи, не имамы иныя надежды, разве Тебе, Пречистая Дево. Ты нам помози, на Тебе надеемся, и Тобою хвалимся, - затянул молитву священник, - Твои бо есмы рабы, да не постыдимся (*45), - подхватили молитву все заключенные в полный голос.

Это была истинная молитва. Никогда прежде я не слышал ничего подобного. В ней полной мерой отразились любовь к жизни, отчаяние и страдания этих людей, и вся вера в Бога их беспомощных душ.

* * *

- Сорокин, одевайтесь, пойдете с нами, - такой приказ получил я от четырех коммунистов, вошедших сегодня в нашу камеру. Вот, наконец, подошла и моя очередь. Ну что же, я был готов. Только почувствовал, как внутри меня что-то внезапно оборвалось и холодный озноб прошел по телу. Собрав все свое мужество, не торопясь, я начал прощаться с сокамерниками. "Прощайте, друзья... прощайте".

- Сюда, - один из конвоиров указал на дверь тюремной канцелярии. Человек с длинным носом предложил мне сесть. Я сел.

- Вам знакома эта телеграмма? - он протянул мне клочок бумаги.

- "В четверг Н. Чайковский выезжает из Вологды на пароходе "Учредитель"", - прочел я. - Нет, никогда не видел ее.

- Тем не менее эта телеграмма адресована вам, разве нет?

- Я мог бы с таким же успехом заявить, что она адресована вам.

- Вы можете упорствовать, отрицая очевидное, - сказал чекист, допрашивавший меня, - но это бесполезно. Ваше участие в контрреволюционном выступлении в Архангельске известно, и приговор ваш уже вынесен.

- Если это так, что еще от меня нужно?

- Уведите его.

В камере меня встретили поздравлениями, но надежды это не прибавило. Сегодняшний допрос подсказал мне, что моя песенка подходит к концу. Дни ползут, как вши, один за другим. Каждую ночь одна и та же процедура отбора жертв на убой. Ожидание становится совершенно невыносимым. Было бы легче пойти и встретить смерть, чем медленно умирать день ото дня. Трудно сохранять внешнее спокойствие много недель подряд. Два дня, три, пять - куда ни шло, но неделями! - это очень трудно даже для самых храбрых людей. Я старался простудиться, заразиться тифом, что угодно, лишь бы приблизить конец. Все остальные поступали так же. Между нами возникала настоящая конкуренция за место рядом с тифозными больными. Некоторые снимали вшей с тех, кто был уже без сознания и умирал, и сажали насекомых на себя.

...Сегодня расстреляли семерых.

...Сегодня - троих.

...Сегодня только одна жертва.

...Сегодня - девять человек.

Смерть ходила рядом, но пока не трогала меня. Сегодня еще трое расстреляны. Боже мой! Как долго будет продолжаться эта пытка? Я помню описание якобинского террора. Красный террор очень похож на него. История повторяется.

Только что привели шестьдесят семь новых заключенных, среди них пять женщин и четверо детей. Это крестьяне, которые осмелились сопротивляться, когда коммунисты явились "национализировать" все их зерно, скот и другое имущество. На подавление бунта в селах были посланы пушки и пулеметы. Три населенных пункта разрушены до основания и сожжены, много крестьян убито, сотня арестована (*46). Те шестьдесят семь человек в ужасном состояний - руки переломаны, на теле рваные раны и кровоподтеки. Маленькие дети горько плачут. Сколько же они выдержат в этом аду? Если страдают отцы, то почему маленькие безгрешные души должны мучиться вместе с ними? Тюрьма теперь переполнена.

Сегодня нас стало меньше. Большинство крестьян казнены. Одного ребенка оставили сиротой.