Дальние родственники

Я вдруг вспомнил одного старинного своего приятеля-литератора, милейшего, в общем, человека, но похожего по своей экзальтированности на столетнего Прокопа. Иногда мы приходили с ним обедать в Дом литератора, и Оскар - так его звали смотрел на немолодых вислозадых официанток и стонал от восторга. "Посмотри, - дергал он меня за руку, - вот эта, рыженькая, боже, какие глаза!" А когда приносили какую-нибудь еду, он закатывал глаза, откидывал свой стул на две ножки и кричал на весь зальчик: "Нет, ты ел когда-нибудь такую вырезку! Нет, ты скажи!"

Прокоп смотрел на меня и кивал головой:

"Да, вы жили в печали: над вами веял скорый конец..."

Не знаю почему, но вдруг я рассвирепел:

"Может, он и веял, но ни в какой печали мы не живем, дорогой Прокоп. Жили, умирали, и ничего, как видите, миллионов пять лет в виде гомо сапиенса отмахали. И кое-что успели за это время сделать. И с деревьев слезли, и огонь приручили, теорию относительности придумали, дома престарелых и телевизор".

"Как вы говорите, дома престарелых? Что это, друг Владимир?"

"Говорят, животные всегда прячутся, когда чувствуют скорый конец. Мы этот инстинкт утратили и создали особые дома для стариков. Не самые веселые, конечно, заведения, но ничего, что поделаешь".

"Да, да, да, да, все-таки годы сказываются, черт бы их побрал! Конечно, милый Владимир, конечно. Вы были смелыми созданиями. Вы были, мы были. Потому что мы стоим на ваших плечах. Владимир, познакомься. Эта девочка - Майя Иванец, семидесяти двух лет, старший хроноскопист, а это тощенькое серьезное существо Гурам Шенгелия, четырнадцати лет, наш стажер. Дети мои, перед вами Владимир Григорьевич Харин, семидесяти восьми лет, из конца двадцатого века".

Семидесятидвухлетняя девочка - она действительно походила лицом и фигурой на двадцатилетнюю девчушку - обняла меня и осторожненько, как бесценный музейный экспонат, передала в руки худенького мальчонки, которому место было явно не на хроностанции, а в детском саду.

"Еще раз, добро пожаловать, - сказал Прокоп. - Сейчас я отведу вас отдохнуть с дороги - правильно я говорю? - а потом будет суд!"

"Суд?" - изумился я. Вот оно, оказывается, как развлекаются наши потомки.

"Да, суд, - твердо, но печально сказал Прокоп. - Мы будем судить Соню и Сергея".

"За что?"

"За самовольный временной пробой".

"О боже, - я недоверчиво покачал головой, - и что же им грозит?"

"Не знаю. Суд решит".

"Но все-таки, я ведь чувствую себя в большой степени виновником их... проступка".

"Ты ни при чем, друг Владимир, тебя судить не будут, но вон, видишь, идет Соня. Она хохочет, негодное существо, что-то рассказывает Эльжбете. Не похоже, чтобы она очень боялась суда, поэтому успокойся".

Всю жизнь, милые друзья, жил во мне синдром гостиницы. Так я называл чувства, всегда охватывавшие меня, когда я входил в номер гостиницы и закрывал за собой дверь. Гостиница - это другой город, другая страна. Гостиница - это скачок из привычных будней в новый мир. Новые люди, новые знакомства, новая кровать и новая еда. Нелепое детское возбуждение, детское предвкушение каких-то необычайных событий. Во второй половине жизни разум подсказывал мне, что ждать уже давно нечего, что ничего необычайного случиться со мной не может, но все равно стоянка в незнакомом порту оказывалась сильнее унылого здравого смысла.

Теперь, милые мои друзья, я прошу вас сделать усилие, огромное усилие, и представить себе, что должен испытывать человек, больной старик, вырвавшийся из богадельни прямо в рай. Прошу прощения за богадельню, я назвал так наш дом ради красного словца. За рай я прощения не прошу. Это и был рай, так во всяком случае мне тогда казалось. Столетний живчик, семидесятилетняя девочка с гладкой и упругой кожей, какаято... приветливость, что ли, разлитая вокруг, даже травяной газон казался каким-то особым, дружелюбным, молодым, красивым, зовущим к себе. То есть, другими словами, я должен был испытывать свой гостиничный синдром в сотой степени. Я должен был дрожать от возбуждения и нетерпения. Я должен был прыгать как козленок. Сразу на четыре ножки.

Но наш разум, наше сердце непредсказуемы. Мне было грустно. Мне было неловко. Не могу сказать, что я очень совестливый человек, скорее наоборот. Но я думал в те минуты о вас и чувствовал себя... предателем и дезертиром.

- Абер дас ист ничево, - сказал со вздохом Константин Михайлович.

- Ничево, ничево, - улыбнулся Ефим Львович гордо и смущенно одновременно.

- Во-ло-день-ка, - с недоверчивым восторгом пропела тихонько Анечка, - какой вы...

Владимир Григорьевич остановился, наморщил нос и лоб, чтоб скрыть сжавшие гортань эмоции, и посмотрел на товарищей.

Константин Михайлович откинулся к стене и смотрел на него ожидающе. Ефим Львович достал из кармана платок и громко высморкался, пряча при этом глаза, а Анна Серафимовна смотрела на рассказчика сияющими влюбленными глазами, и маленькое ее личико пылало от избытка чувств.