Дальние родственники

"Безусловно. Самое главное - ты должен знать, что человечество выжило, оно с трудом, но благополучно преодолело полосу препятствий - разрыв между наукой и технологией и политической раздробленностью, животным нелепым эгоизмом и глупыми древними предрассудками. Это не значит, что на нашем небе никогда не появляется ни облачка. У нас свои проблемы и свои заботы. Об одной - о проблеме страдания - я уже упомянул. Но есть и другие... Но это наши проблемы и наши заботы. Они есть, и они будут всегда, потому что полное самодовольство означает паралич ума и души. Совершенство - это абсолютный нуль, при котором прекращается всякое движение. Оно равнозначно смерти".

"Вы пользуетесь словом "душа"?" - спросил я.

"Друг Владимир, я не ожидал от тебя такого вопроса. Во-первых, мы же очень близкие родственники, гораздо ближе, чем может показаться. Я уже успел кое-что выяснить. Можешь ли ты представить, что твоя правнучка, всего-навсего правнучка, жива, ей сейчас сто сорок два года. И говорим мы не на другом языке. Понимаешь же ты язык Пушкина, Карамзина, Шекспира, Софокла, Гомера? Наоборот, милый друг Владимир, мы знаем о душе многое такое, что вам и не снилось. Она для нас не только... но стоп, я опять увлекаюсь. Я оставляю тебя одного, дорогой друг, ибо мы отдаем себе отчет в громадности решения, которое тебе предстоит принять. Весь мир наш ждет его, твоего решения. И каково бы оно ни было, твое решение, мы воспримем его с душевным весельем, потому что по нашим понятиям свободное решение священно, его надлежит уважать и ему надлежит радоваться. Ведь в конечном счете весь прогресс рода человеческого сводится к увеличению выбора. Подумай сам, друг Владимир. Наши косматые предки выбора не имели, инстинкт посылал их в погоню за зверем, потому что нужно было набить брюхо. Инстинкт заставлял хватать первую попавшуюся подругу жизни и тащить в свою пещеру. У раба тоже выбор был невелик: можно было служить господину или подставлять спину и зад под бичи из сыромятной кожи. И у средневекового крестьянина, не говоря уже о крепостных, выбора не было. Не больше, чем у кирпича, из которого сложено здание.

И лишь постепенно, помаленьку, платя огромную цену, начал человек приобретать свободу выбора, ту самую, которой мы теперь так гордимся и которую ценим превыше всего.

Твой выбор пока ограничен: остаться или возвратиться. Но если ты решишь остаться, возможности выбора расширятся для тебя тысячекратно.

Прости, друг Владимир, за длинную речь, есть, есть у меня такая слабость...

Через час начинается суд над Сергеем и Софьей. Ты можешь присутствовать, а можешь и не прийти".

Я ухмыльнулся. Теперь уже я чувствовал свое превосходство.

"Ты, очевидно, шутишь?" - снисходительно спросил я.

"В каком смысле?"

"Неужели ты хоть на мгновенье мог подумать, что я буду валяться на этом сверхкомфортабельном ложе и почесывать спокойно задницу, когда мою прапра... моего милого потомка судят только за то, что она ринулась на помощь деду?"

"Браво, друг Владимир. Мы ждем тебя ровно через час в малом зале станции".

"Кто-нибудь придет за мной?"

"Неужели мы позволим тебе заблудиться? Вот, одень на руку".

Он протянул мне нечто вроде часов-браслета. Но не форма потрясла меня, в конце концов мы уже привыкли к разным часам. Нет, в правом верхнем углу циферблата светились цифры, которые заставили меня вздрогнуть, как от электрического разряда: 8. 7. 2173. Ничего себе дата! Да, конечно, я уже знал, верил, понимал, что произошло невероятное и невообразимое, что я перемахнул через двести почти лет. Я напрягал ум в отчаянном усилии осознать, удержать в нем неосознаваемое и неудержимое. А тут на будничном циферблате так буднично, так привычно светятся будничные четыре циферки: две тысячи сто семьдесят три.

"Инфо подаст тебе сигнал, что пора на суд, и если ты не будешь знать дороги, - может, ты отойдешь от станции, - прибор подскажет тебе как вернуться. До свиданья, друг Владимир, и прости, что я непристойно серьезен, но сердце мое сжимается при мысли, что тебе предстоит решить".

"Прости, Прокоп, я все время хотел спросить тебя. Ты говоришь, суд. У вас есть преступники?"

"Да, друг Владимир, их мало, но они бывают. Какие-то сдвиги в генах, какие-то сбои в гормональной системе, и у человека появляется агрессивность, тяга к насилию".

"И что вы делаете с такими?"

"Если такой человек еще в состоянии решать - я говорю "еще", потому что и агрессивность и жестокость, по нашему убеждению, - это болезнь, - мы предоставляем ему выбор: или психокорректировка, делающая его нормальным существом, или изоляция от общества".

"А что такое изоляция от общества? Тюрьма?"

"О, это опять целая гамма выбора, потому что и преступник имеет право на выбор. Он может выбрать поселение в изолированной колонии, где живут такие же преступники, нечто вроде заповедника для злых и агрессивных людей, любящих и злобу и агрессивность. Он может отправиться на поселение на какую-нибудь необитаемую планету. Или выбрать тюрьму".

"У вас есть тюрьмы?"

"Конечно, но их выбирают, говорят, реже всего".

"А если преступник действительно болен?"