Дальний край

Но долго сидеть в пруду холодно — пруд ключевой. И Лизавета бежит пить с дедушкой кофе, потом взглянуть, как спит Петя, не беспокоят ли его мухи, потом в соседней комнате почитать роман, при слабом летнем ветерке, колышущем занавеску, свевающем лепестки жасмина, что стоит большим букетом на столе, в вазе. Непрерывно кудахчет где–то курица; в огороде, у гороха, возится почтенная кухарка Матвеевна. Ее девочка, с детьми другой кухарки, так называемыми готтентотами, сидит на заборе и показывает язык проходящему работнику. На балконе дедушка разговаривает с Егором Петровым.

И пока встанет Петя, Лизавета успеет сбегать за ландышами, полить цветы, поболтать с Матвевной. Петя встает в двенадцать. Дедушка в нетерпении выпивает уже рюмку водки, и, когда является Петя, неизменно говорит:

— Что–ж это ангел наш ни свет ни заря? — и наливает вторую рюмку.

Потом он ест борщ и укоряет Петю за односторонность его работы.

— Нельзя одну голову утомлять. Пошел бы, прокосил у пруда. И засыпал бы лучше, не вставал бы так безобразно.

Но Петя после обеда устраивается во флигеле с чаем, папиросами, в удобном кресле. Опять появляется Кант, Соловьев. Лизавета повязывает голову платочком. Это, значит, на покос, сгребать сено.

Мимо флигеля, тоже в платочках, с граблями на плечах, проходят Анна Матвевна, горничная Катя и девчонка Аксюшка.

— Анна Матв–вевна–а! — кричит Лизавета. — Подождите меня–а!

Ей хочется на прощанье поцеловать Петю, и, в то же время, надо идти. Она целует, вспрыгивает на окно, и в момент ее уж нет.

— Грабли у молотиль–на–ам! — доносится голос Анны Матвевны.

— Лизавета! Поди–ка сюда!

Петя зовет ее с озабоченным видом. У Лизаветы падает сердце. Ей кажется, что Петя внезапно заболел чем–нибудь ужасным. Она бледнеет, подбегая к окну.

— Основной схемой кантовской теории познания является взаимодействие между материалом–ощущением–аффекцией через вещь в себе, с одной стороны, и мышлением–формой–спонтанностью–категориализацией — с другой — говорит серьезно Петя, едва сдерживаясь от смеха.

— Ну и дурак!

Лизавета обернулась, брыкнула и убегает. Издали она кричит:

— И Кант твой болван!

Петя вздыхает. Дурак не дурак, а крутой был кенигсбергский старик. Много забил свай на своем веку.

И до пяти часов Петя погружается в чтение. К пяти ждут почту. В деревенской жизни это всегда любопытное событие, тем более, что теперь, из–за покоса, посылают редко.

Мальчик Гараська, верхом на Птичке, для краткости проезжает садом. Петя видит его издалека, и выходит встречать.

Гараська отдает старый дедушкин ягдташ, обращенный в почтовую сумку, сдачу, корреспонденцию и накладную со станции. Все это аккуратно надо сдать дедушке, который пьет пиво на балконе; но Петю интересуют больше письма. Одно — ему, четыре — Лизавете.

Письмо это от Степана, ответ на приглашение погостить в деревне. Степан благодарит и принимает. В четверг надо выслать за ним лошадей. Петя просматривает газеты, потом идет гулять, как любит это делать — освежиться от чтения и подумать о сомнительных местах.

Он сидит над речкой, смотрит на закат, видит ясную воду, небо, березу, — и думает, есть ли эта береза живое существо, младшая сестра его, человека, в бытие которой он верит, как в собственное, — так выходит по Соловьеву, — или химера его мозга.

Конечно, он ни к чему не приходит. Вдруг слышит издали голос Лизаветы. Лизавета бежит от усадьбы запыхавшаяся, красная, лицо ее теперь, действительно, взволновано.

— Нет, это просто что-то ужасное! — кричит она издали. — Да прямо что–то удивительное!

Алеша написал ей о смерти Анны Львовны. Хотя Лизавета мало ее знала, но это — любовь брата. Сама Лизавета счастлива, отзывчива на чужое горе и нервна: она бросается Пете на шею и плачет. Ей представляется, что и Петя может так же утонуть, и чтo с ней тогда будет? — Петя не скоро унимает ее.

Он сам читает с волнением. Кто бы подумал!

XXXI

В четверг за Степаном выслали лошадей — не коляску, как это делалось для гостей почтенных, а тележку, парой. Петя встал в этот день раньше, и в легкой блузе вышел встречать его за околицу. Когда тележка подъехала, Петя остановил ее и вспрыгнул к Степану. Они поцеловались. Петя сел с ним рядом.

— Ну, — сказал он: — надолго? Я ужасно рад тебя видеть.

— Надолго не могу, — ответил Степан, отирая платком запыленное лицо. — Дня на три. Я, ведь, теперь, знаешь… отец, и прочее там. Клавдию надолго не хочется оставлять. Степан взглянул в лицо Пети темными, глубоко-сидящими глазами.

— Да и ты меняешься: женатый! — Он хлопнул его по коленке и улыбнулся. — Стал солидней, почтенней.

— Что ж, — ответил Петя: — я не раскаиваюсь, что женился.

У флигеля их встретила Лизавета. Она была с цветами, только–что вернулась с прогулки, дышала солнцем, свежестью.

— Я и не думал, что ты раскаиваешься, — сказал Степан, вылезая. Он молча, крепко пожал руку Лизавете. Потом оглянулся.

— Все здесь по-прежнему. Когда мы с ним были детьми, — прибавил он, обращаясь к Лизавете: — в этом флигеле никто не жил.