Дальний остров

Вот история, которую Манро рассказывает раз за разом. Смышленая, чувственная девушка выросла в сельской части Онтарио в семье очень скромного достатка, мать больна или умерла, отец — школьный учитель, его вторая жена — женщина трудная, и девушка, едва представляется возможность, сбегает из глубинки, получив учебную стипендию или решившись на какой-нибудь своекорыстный поступок. Она рано выходит замуж, переезжает в Британскую Колумбию, растит детей, потом брак ее рушится, и она раскрывается при этом далеко не с безупречной стороны. Она добивается успеха, скажем, как актриса, или как писательница, или на телевидении; она крутит головокружительные романы. Когда же она, что неизбежно, возвращается в Онтарио, оказывается, что пейзаж ее юности изменился, причем так, что ей есть отчего расстроиться. Она покинула эти места, потому что так хотела, но нынешний далеко не теплый прием очень сильно бьет по ее нарциссизму: мир ее юности, мир более традиционных манер и нравов теперь строго судит современные поступки, которые она совершила. Она всего лишь попыталась выжить как цельная и независимая личность — но для тех, кто здесь остался, это стало причиной болезненных потерь и неурядиц. Она причинила им вред.

Вот, собственно, более-менее и все. Этот маленький ручеек питает труды Манро уже пятьдесят с лишним лет. Одни и те же ингредиенты возникают раз за разом, точно Клэр Куильти.[64] Однако именно неизменность исходного материала делает рост Манро как художника таким отчетливо зримым, таким захватывающим; свидетельство тому ее «Избранные рассказы» и, в еще большей степени, ее три последние книги. Поглядите, что она может сделать из одной лишь этой своей маленькой истории: при каждом ее возвращении к ней — все новые находки. Нет, она не гольфистка на тренировочной площадке. Она гимнастка в простом черном трико, своим одиночным выступлением на голом полу затмевающая всех романистов в ярких костюмах со всеми их хлыстами, слонами и тиграми.

«Сложности вещей — вещей внутри вещей — кажется, нет предела, — сказала Манро в интервью. — Нет ничего простого, ничего примитивного».

Она высказала фундаментальную аксиому литературы, лежащую в основе ее притягательности. Что касается меня, то не знаю уж, по какой причине — из-за того ли, что подолгу без перерыва читать не получается, из-за общего ли характера современной жизни с ее отвлечениями, с ее дробностью, а, скорее всего, потому, что интересных романов так мало, — я, когда мне хочется глотнуть настоящей литературы, хорошего, крепкого напитка, где есть и парадоксальность, и сложность, чаще всего нахожу то, что мне нужно, в короткой прозе. Помимо «Беглянки», самая увлекательная современная художественная проза, какую я читал за последние месяцы, — это рассказы Уоллеса из книги «Забвение» и ошеломляющий сборник британской писательницы Хелен Симпсон. Книга Симпсон, состоящая из своего рода комических выкриков на тему современного материнства, первоначально вышла под названием «Hey Yeah Right Get a Life» («Слушай, кончай дурью маяться»), не нуждающемся, казалось бы, в улучшении. Однако американская книжная индустрия взялась за его улучшение, и что же у нее получилось? «Getting a Life» («Обретение жизни»). Вспомните это тоскливое отглагольное существительное, когда в следующий раз услышите, как американский издатель сетует, что сборники рассказов плохо продаются.

7. Рассказы Манро еще труднее рецензировать, чем рассказы других авторов.

В большей мере, чем любой другой писатель после Чехова, Манро в каждом рассказе ищет и находит некую целостность, отражающую жизнь как таковую. Она всегда проявляла особый дар к тому, чтобы исподволь готовить и преподносить читателю моменты прозрения, просветления. Но в трех сборниках, вышедших после «Избранных рассказов» (1996), она показала, что совершила огромный скачок поистине мирового класса и стала мастером сюжетного напряжения, саспенса. Моменты, к которым она теперь нас подводит, — это не моменты постижения, а моменты судьбоносного, непоправимого, драматического действия. А для читателя это означает, что он не может даже начать догадываться о смысле рассказа, пока не проследил за каждым его поворотом, что полный свет всегда включается на одной-двух последних страницах.

При этом с ростом ее амбиций как рассказчицы неуклонно уменьшался ее интерес к бьющим в глаза эффектам. В ее ранних произведениях было много громкой риторики, эксцентрических подробностей, обращающих на себя внимание фраз (прочтите, например, ее рассказ 1977 года «Роскошные избиения»). Теперь, однако, ее рассказы напоминают классические трагедии, и дело тут не только в том, что у нее больше нет места ни для чего несущественного, но и в том, что она не вторгается в чистое повествование со своим писательским «я», ибо это резало бы слух, вредило бы настроению, шло бы вразрез с ее эстетическими и моральными принципами.