Дальше некуда!

– Нет, – отвечает Берю, который боится успокаиваться, потому что его приступы ярости длятся недолго, – нет, я не успокоюсь. Какая-то дешевка из «нравов», до костей пропитавшаяся лекарствами, какой-то фраер, убивающий первого встречного, потому что боится, что не сможет его арестовать, полупокойник еще учит меня, как разговаривать!

– Позвольте, – блеет Пакретт, чье лицо искажено от бешенства.

– Я позволю тебе только одну вещь, – заканчивает Берю, – оплатить мой следующий стакан!

– Я не собираюсь дольше терпеть это, – заявляет инспектор, вставая.

– Месье строит из себя дамочку из высшего общества, – не унимается Мамонт. – Вам надо пойти в мойщики туалетов, мадам, если у вас такое ранимое сердце.

Я удерживаю Пакретта за руку.

– Садитесь, старина. А ты, Берю, закрой пасть. Ты не на базаре.

– Я попрошу перевода, – уверяет Пакретт. – Такие издевательства просто невыносимы. Я не могу...

Берю собирается сказать ему новую гадость, но я отвешиваю ему под столом удар ногой, которым можно свалить обелиск.

Он дает пожирателю пилюль излить свою душу, после чего мы можем перейти к серьезным вещам.

– Ребята, начинаем большую охоту!

Естественно, после этих слов Берю считает своим долгом затянуть охотничью песню.

Чтобы заставить его замолчать, я снова пинаю его под столом и продолжаю:

– Пакретт, вы специалист по проституткам...

– Не смеши меня, – говорит Жирдяй. – Судя по внешности этого месье, он никогда не залазил на бабу. Ему бы для этого понадобилась лестница и обувка с шипами.

– Опять?! – вопит Пакретт. Он в ярости осушает свой стакан минералки. Добряк Пино заснул. Его голова свисает на грудь, как груша. По-моему, у меня та еще команда!

– Что вы говорили, комиссар?

– Что вместе с сотрудником картографического отдела вы составите карту распространения проституции в Париже.

– Отличная мысль! – орет Берюрье. – Будем ее продавать туристам на Елисейских Полях и наживем себе целое состояние.

– Дальше, комиссар?

– Когда мы получим графическое изображение проблемы, то выделим две машины без опознавательных знаков полиции для постоянного патрулирования этих районов. Разумеется, эти машины будут радиофицированы и станут передавать информацию по мере ее сбора в контрольный центр.

– Неплохо, – одобряет Пакретт, посасывая эвкалиптовую пастилку.

Толстяк не может сдержаться:

– Подумать только, мы организовываем охрану путан и будем драть свои задницы, защищая ихние!

Он проводит своим чудовищным ярко-красным языком по губам, похожим на две сосиски.

– Я вам скажу одну вещь, ребята. Жизнь – мерзкая штука!

– Глядя на тебя, в этом не сомневаешься, – отвечаю я. Он не оценивает мою шутку и советует мне засунуть мои мнения о нем в одно неудобное для этого место. Пино, свалившийся со стула, просыпается.

– Вы уже здесь! – бормочет он, глядя по сторонам.

– Как видишь, мы быстро управились, – говорю ему я. – А теперь, ребята, возвращайтесь по домам, докажите вашим супругам, что их брак не фиктивный, и набирайтесь сил для завтрашнего дня.

– Слава богу, я не женат, – отвечает Пакретг.

Расставшись с ними, я вспоминаю о домино Эктора, разложенном на столе в нашей столовой, и содрогаюсь. Мысль о новой встрече с жутким кузеном для меня настолько невыносима, что я предпочел бы пойти прогуляться в морг, только не возвращаться домой.

Котлы на моей руке показывают десять часов. Самый идиотский час вечера. Это все равно что три часа утра. Человека, которому в этот час нечем заняться, остается только пожалеть. Дело маньяка давит мне на нервы. Я терпеть не могу психов, у меня из-за них возникает ощущение неловкости. По-моему, для этого задания больше подходит психиатр, а не я. В любом случае нет нужды пороть горячку. Маньяк уже поработал на этой неделе, так что у нас есть время.

Я сажусь в свою машину и наугад еду по улицам. Они почти пусты, что чертовски приятно. Если бы был богачом, то ездил бы только по ночам.

Эта зимняя ночь как на заказ. Светит луна, воздух почти теплый, как будто природа перепутала числа и решила, что начинается апрель.

Я подъезжаю к Опере, сворачиваю на бульвар Капр и вдруг замечаю, что нахожусь в нескольких сантиметрах от улицы Годо-де-Моруа (не путать с Моруа Андре из Французской академии).

Моя персональная киношка прокручивает восьмимиллиметровый фильм о деле Буальвана. Я снова вижу комнату консьержки, где мы сидели в засаде, человека за рулем тачки, то, как он снял девочку, как мы его преследовали, вижу драму на берегу...

Не знаю, какой полицейский инстинкт заставляет меня вернуться на место наших подвигов. Я поворачиваю на нужную улицу и тащусь по ней на смехотворной скорости. Увидев блондинку, меряющую шагами свои пятнадцать метров асфальта, я прижимаюсь к тротуару и подъезжаю к ней.

– Пойдем со мной, голубок, – мурлычет она таким тоном, от которого закружилась бы голова и у черепахи.

– У тебя плохо с зоологией, моя красавица, – говорю я, останавливаясь. – Я не голубок, а легавый.

Тут она меня узнает, и ее радость достигает размеров безумного ликования.

– О! Мой спаситель!

– Браво, дорогуша, ты лучшая физиономистка, чем фотоаппарат.