Дальше ваш билет недействителен

Ромен Гари Дальше ваш билет недействителен

Глава I

Дули разбудил меня телефонным звонком в номере отеля «Гритти» в семь часов утра. Хотел увидеться. Срочно. Тон был властный, и в нем звучала угроза, что мне не понравилось. Мы оба состояли в Международном комитете по спасению Венеции, но, даже принимая в расчет скорость, с какой тонет город дожей, вряд ли это могло быть так уж срочно. Заседание фонда Чини состоялось накануне, и Дули объяснил мне, почему не смог приехать вовремя. Последние террористические акты спровоцировали в Италии всеобщую двадцатичетырехчасовую забастовку, и его самолет застрял.

— Пришлось оставить мой «боинг» в Милане, потому что в диспетчерской никого не было. И ни вертолетов, ничего. Добрался на машине.

Я посочувствовал и назначил встречу на полдесятого, в баре, слегка недоумевая, правда, чему обязан такой честью. Дули я едва знал. Мои отношения с ним сводились по большей части к тому, чтобы избегать его: мы оперировали разными цифрами. Джим Дули унаследовал одно из самых крупных состояний Соединенных Штатов.

Наша первая встреча состоялась в тысяча девятьсот шестьдесят втором году, в Сен-Морице, на чемпионате по бобслею, в котором я участвовал вместе с сыном. Своими плечищами, белокурыми, уже тронутыми сединой кудрями и еще тонкими чертами лица, с которым полсотни довольно насыщенных лет обошлись весьма снисходительно, своей жизненной силой и неизменно хорошим настроением он вызвал у меня легкое раздражение и чувство соперничества, знакомое не одним только хорошеньким женщинам. Этот атлет на поприще удовольствий был словно окружен аурой абсолютного чемпиона мира, и его успехи, его мощь и власть самой своей чрезмерностью незаметно ставили под вопрос мои собственные достижения и некоторым образом даже смысл моей жизни. В сравнении с мечтой мы все неудачники, но Джим Дули, казалось, и знать не хотел этот закон жанра. «Превзошел саму природу…» Сам-то я не попался на удочку этих грез, которыми людское убожество одержимо со времен Гомера. Хотя если и мог тут быть чемпион, то Дули оказался бы серьезным противником на ринге счастья. Глядя, как этот верзила в красном пуловере встает и снимает на финише гонки шлем, а затем поворачивается к зрителям со смехом, в котором, казалось, обладание миром заключалось как нечто само собой разумеющееся, я оказывался обезоружен перед чувством некой собственной неполноценности и поражения, и вовсе не потому, что он меня победил, но потому, что я ощущал себя перед этим американцем меньше, а он мне казался слишком и вне досягаемости: в отношении его я не мог удержаться от пуританского и почти политического злопыхательства. В тот же вечер какая-то журналистка, которую я встретил в баре «У Гоффа», испытала потребность доверительно сообщить мне, что «интервьюировала» Джима Дули на борту его яхты в Сен-Тропе и что… «Его просто не остановить, он делает это всю ночь напролет». Откровения такого рода являются, как правило, приглашением помериться силами с легендарным героем и, таким образом, показать лучшее, на что ты способен. Но я тогда был еще относительно молод и мне не требовалось просить женщин, чтобы они меня подзадоривали. И потом, меня всегда тянуло к сокровенным садам и тайным мирам. Мне нравилось это глубокое сообщничество на двоих, куда никому больше нет доступа. Все, что в этой области считается «репутацией», — конец чуда. Настоящий дом любви — всегда тайник. Впрочем, верность никогда не была для меня контрактом на исключительные права: скорее — выражение преданности и сопричастности одним и тем же ценностям. За несколько дней до союзнической высадки в мае тысяча девятьсот сорок червертого при взлете с секретного аэродрома мой самолет перевернуло и меня сильно помяло. Женщина, делившая тогда со мной и жизнь, и борьбу, уже через час сидела у моего изголовья на ферме, куда меня доставили. Она была потрясена. Мое состояние было не настолько серьезным, чтобы оправдать такое смятение. Люсьена объяснила, что, когда ей позвонили и сообщили об аварии, она была в гостиничном номере и собиралась переспать с одним из моих друзей. Она бросила его там без единого слова и примчалась ко мне. Это как раз и есть то, что я понимаю под верностью: когда любовь ставят выше удовольствия. Но я признаю, что позволительно думать иначе и находить в подобной позиции как раз отсутствие любви. Быть может, даже уместно допустить, что в моей психике уже таилась некая скрытая трещина, которая, беспрестанно расширяясь, и привела меня туда, где я оказался. Понятия не имею, а впрочем, и не ищу себе оправданий. Эти страницы — вовсе не речь в свою защиту. Но это и не призыв о помощи, и я не засуну рукопись в бутылку и не брошу ее в море. С тех пор как человек отдается мечтам, развелось столько призывов о помощи и столько брошенных в море бутылок, что удивительно, как еще видно море там, где должны быть одни бутылки.