Дальше живите сами

Возникает спонтанный сеанс психотерапии. Пол и мы с Филиппом с изумлением слушаем, как женщины рассказывают обо всех несправедливостях, которые они, бедные, терпят, и о жертвах, на которые они идут, чтобы продолжить человеческий род. Мать их подзуживает, а потом дает мудрые советы и отпускает грехи. За этим они, собственно, и приходят, за это и платят. Вот излюбленные мамины лозунги.

«Дети жаждут дисциплины».

«Не говорите ребенку, что он вас чуть-чуть расстроил, когда на самом деле вы в ярости. Все это — новомодный бред. Не скрывайте от ребенка своих эмоций».

«Любым способом, не мытьем так катаньем, начните снова получать оргазм. Возродите в себе женщину».

«Обожайте их, но требуйте к себе уважения».

Грустные мамочки рассказывают свои одинаковые грустные истории об эксплуатации женщин в браке и улыбаются пусто и изможденно. Одна из них, тоненькая, почти прозрачная женщина с печальными собачьими глазами, говорит:

— Когда рождаются дети, все меняется.

— Когда они не рождаются, тоже все меняется, — говорю я.

Слушательницы смотрят на меня уважительно, словно я изрек нечто глубокое, требующее осмысления и постижения. Мама сияет и согласно кивает, гордясь сыном, который так поумнел благодаря тяжелым эмоциональным переживаниям.

Одна из мамашек, крашеная блондинка с темными у корней волосами, в юбке в цветочек, буднично расстегивает блузку и вынимает из бюстгальтера одну длинную, обвислую грудь, чтобы покормить ребенка. Она воинственно оглядывает комнату, готовая дать отпор любому недовольному. И почему кормящие мамашки всегда такие сердитые?

— А ведь это когда-то было грудью, — бормочет Филипп.

Венди дает ему подзатыльник. Но без большой уверенности.

11:30

К несчастным мамочкам можно относиться как угодно, но у них есть одно бесспорное достоинство: надолго они не задерживаются. Они живут по жесткому графику: сон — кормежка — сон — кормежка, а в промежутках маникюры-педикюры и набеги на магазины. Поднявшись, все, как одна, они подтягивают джинсы, которые им на этом этапе жизни лучше бы вовсе не носить, повторяют приличествующие случаю соболезнования, вешают на плечи набитые памперсами дизайнерские сумки, звенят ключами от мини-вэнов и бездумно, точно бутылки пробками, затыкают сосками рты своих своенравных младенцев. Их каблучки клацают, точно джазист-барабанщик нарочно задевает обод барабана, а потом они уходят, и воцаряется звучная, осязаемая тишина, только аромат духов витает в воздухе.

Появляются «завсегдатаи» — в основном женщины. Это мамины подруги и соседки, которым все равно надо где-то выпить утренний кофе. С ними заходят и мужья — те, кто на пенсии. Вернулся и Питер Эпельбаум — надо отдать должное его упорству. Ведет он себя на сей раз посдержаннее, но неотрывно наблюдает за матерью и ждет удобного момента для атаки. Я ему искренне сочувствую. Живешь-живешь достойно и правильно, а доживаешь в одиночестве, и твое время уходит меж пальцев, как песок.

Хорри — по просьбе Пола — приносит из магазина какие-то документы. По нему и не скажешь, что сегодня утром у него был приступ. Он садится перед Венди, хочет с ней поговорить. Беседа, однако, иссякает довольно быстро, окружающие им явно мешают. Впрочем, Хорри уходить не порывается, он готов сидеть рядом с ней и молча, да и она вполне этим счастлива.

Женщин тревожит, что в городе появился опасный перекресток. Светофор переключается очень быстро, и нет отдельной полосы для левого поворота — немудрено, что там на прошлой неделе опять случилась авария. С этим пора что-то делать. Разговор соскакивает на другие аварии, на штрафы за превышение скорости, на иск, который супруги Пейли подали на городскую администрацию за то, что во время последнего урагана клен проломил им крышу. Потом заговорили о новых домах, которые нувориши возводят в окрестностях, нарушая все законы застройки; о здании Элмсбрукского суда и торговом центре, который начали пристраивать к нему сзади; о том, что, когда обвалился рынок недвижимости, стройку забросили, и теперь там место встречи скейтбордеров и даже наркопритон, и с этим тоже надо срочно что-то делать. Беседа течет через случайные ассоциации, ни на чем долго не задерживаясь. Никто не задает существенных вопросов, никто, в сущности, никого не слушает, лишь пережидает, чтобы вставить свое слово и спеть свою строку в бесконечном каноне.