Дальше живите сами

Джен печально качает головой, и я вижу, как подрагивает ее нижняя губа, как набухает слеза в уголке глаза. Я не могу обнять ее, любить, целовать, трахать, даже — как выяснилось — не могу обойтись без злобной перепалки на первых минутах разговора. Зато я по-прежнему умею ее обидеть, и на данном этапе придется этим удовлетвориться. Насколько было бы легче, не будь она так чертовски красива, с этой литой гладкостью тела, медовостью волос, распахнутостью глаз. И не будь она так беспомощна. Потому что даже сейчас, после всего, что она натворила, что-то в ее глазах просит: «Защищай меня! Оберегай!» И мне хочется защитить ее во что бы то ни стало, хотя я прекрасно понимаю, что защищать на самом деле нужно меня самого. Насколько было бы проще и легче, не будь она Джен. Но она — Джен, и в моем сердце, на месте прежней чистейшей любви, зияет яма, полная змеиной ненависти, ярости, отторжения и — темной, извращенной любви, куда более мучительной, чем все остальное вместе взятое.

— Джад.

— Мне пора. — Я открываю дверцу машины.

— Я беременна.

В меня никогда не стреляли, но подозреваю, что ощущения сходные: сначала, на долю секунды, пустота, а потом боль догоняет пулю. Джен уже была однажды беременна. Тогда она плакала, целовала меня, и мы, как идиоты, танцевали в ванной комнате. Но наш ребенок умер в утробе: пуповина завязалась узлом за три недели до родов.

— Поздравляю. Уверен, что Уэйд будет чудесным отцом.

— Я понимаю, тебе тяжело это слышать. Но я хотела, чтобы ты узнал от меня, а не от кого-то еще.

— Спасибо. Узнал.

Я сажусь за руль. Она встает перед машиной, чтобы я не мог сдвинуться с места.

— Джад! Скажи хоть что-нибудь. Пожалуйста.

— Сказать? Иди на хрен, Джен! Катись! Надеюсь, ребенку Уэйда повезет больше, чем моему. Теперь мне можно ехать?

— Джад… — произносит она упавшим, дрожащим голосом. — Неужели ты меня так ненавидишь?

Я смотрю на нее в упор и отвечаю со всей искренностью, какую могу изобразить:

— Да. Ненавижу.

И в этот миг я снова ее люблю. То ли смерть отца окончательно подорвала мои нервы, то ли Джен как-то по-особому вздрогнула от моих слов, но боли, мелькнувшей в ее зеленых глазах-омутах, оказалось достаточно. Я снова ее люблю.

Глава 3

Все браки разваливаются одинаково, с небольшими вариациями. Мой — со «скорой помощью» и тортом со свечками.

Браки вообще имеют свойство разваливаться. Причин много, но никто, в сущности, не понимает, отчего это происходит. Мы поженились совсем молодыми. Возможно, в этом и была наша ошибка. В штате Нью-Йорк можно жениться раньше, чем тебе разрешат легально выпить рюмку текилы. Мы, конечно, знали, что дети в Африке голодают, а брак иногда кончается разводом. И то и другое было печально, но к нам никакого отношения не имело. Мы не сомневались, что у нас-то все окажется иначе. Огонь нашей любви всегда будет жарок, мы всегда будем друг для друга лучшими друзьями, которые к тому же трахаются каждый вечер до умопомрачения. Нам не грозит скука и самоуспокоенность, мы останемся молоды телом и душой, поцелуи наши будут жадными и долгими, животы плоскими, мы всегда будем ходить держась за руки, болтать шепотом до рассвета, садиться в кино на последний ряд и любить, любить, любить друг друга, покуда нас не скрутит артритная немощь.

— А когда я стану старая, ты меня не разлюбишь? — спрашивала Джен. Мы лежали в полудреме на продавленном матрасе в ее комнате в общежитии, окруженные терпким потным запахом нашего секса. Она обыкновенно лежала на животе, а я — на боку, лениво пробегая пальцем по ее позвоночнику до ложбинки, за которой вздымалась ее фантастическая задница. Как же я гордился этой задницей, когда мы только начали встречаться! Я распахивал перед Джен двери и пропускал ее вперед, только чтобы еще разок увидеть, как эта попка подрагивает передо мной, аккуратная, соразмерная, туго обтянутая джинсами. И, глядя на нее, думал: рядом с такой задницей можно прожить жизнь и умереть. Я считал ее моим личным достоянием, мечтал отвезти ее домой и познакомить с родителями.

— Когда грудь у меня обвиснет, зубы выпадут и вся я высохну и сморщусь, как черносливина, ты будешь меня любить? — продолжала Джен.

— Конечно буду.

— Не променяешь на молодую?

— Конечно променяю. Но буду терзаться угрызениями совести.

И мы хохотали, потому что даже представить такого не могли.

Любовь превратила нас в нарциссов, которые неустанно и беспечно любовались собой, болтали о том, как они близки и как совершенен их союз, точно никто и никогда прежде не достигал такой гармонии. Мы просуществовали в нирване довольно долго: пара тошнотворно-приторных, непробиваемых идиотов, которые без конца пялились друг на друга, покуда все вокруг просто радовались жизни. Когда я вспоминаю нашу непроходимую глупость, нашу отрешенность от мира и поджидавшего за углом будущего, я хочу подойти к самому себе, тощему юнцу, гордому своей постоянной эрекцией, и дать ему в зубы.