Дальтоник

Дагмар тихо вымыла посуду и ушла в спальню, оставив детей у телевизора. И, вдруг поняв, что постель возле нее так и останется неразобранной, стала думать о своем муже. Какой он, Губерт?

Душит газом норок. Невнимателен к родным детям. Он, который всегда так дорожил званием члена партии, не в состоянии теперь опровергнуть иные заблуждения сына. Раздражен тем, что его увлечение норками превратилось в каторгу. Но Губерт — человек, несомненно, трудолюбивый, упорный. От своих обязанностей не отступится ни на шаг. Не самодоволен, скромен. Дагмар могла бы назвать еще тысячу его прекрасных качеств.

Губерт просто невнимателен, безразличен к своей жене.

Он подобен норкам, ведь те могут преспокойно отгрызть собственный язык. Они жестоки и бесчувственны. Губерт тоже растерял свои чувства среди звериных клеток и даже не заметил этого.

Но жить без него?

Такая жизнь подобна езде в тоннеле, пока на другом конце не блеснет надеждой даже крохотная подковка света…

Дагмар со всем своим женским эгоизмом желала, чтобы Губерт вернулся!

Губерт проснулся от аромата свежесваренного кофе. Открыв глаза, он тут же вспомнил, где провел ночь. Он поднялся, поясницу все еще ломило, но боль не была столь нестерпимой, как вчера. Без больших усилий Губерт поднялся и в пижаме покойного Эвжена вошел в кухоньку. Паяла накрыла стол для двоих. На ней был халат, запомнившийся ему со вчерашнего вечера.

— Кофе будешь? — сказала Павла вместо приветствия и улыбнулась.

Он кивнул и стал кружить по маленькой кухне в поисках туалета. Павла показала ему, где найти выход из затруднительного положения. Когда Губерт вернулся из ванной, умытый и одетый, Павла позвала его к столу.

Губерт молча мазал масло на хлеб. Он никогда еще не завтракал вот так, с чужой женщиной (ибо настоящие мужчины уходят перед рассветом).

Губерт был рад, что Павла молчит.

Но наконец она все-таки спросила:

— Что ты будешь делать? — тот же вопрос, что она задала ему вчера. Тогда он ответил уклончиво. На сей раз, стряхнув крошки, застрявшие в бороде, твердо сказал:

— Вернусь! — и выжидательно посмотрел на Павлу. Она спокойно запивала свой бутерброд забеленным кофе и молчала, хотя Губерту так хотелось слышать ее мнение.

— По-твоему, я смешон, не так ли?! — попытался он расшевелить ее.

Павла продолжала есть и, держа в одной руке хлеб с джемом, в другой — веселенькую пеструю кружку, замотала головой.

— Нет, Берт, что ты! Вовсе нет! Я это знала еще вчера.

Больше они к этой теме не возвращались.

Губерт надел в передней пиджак и пальто.

— Итак, опять только друзья!.. — с горечью усмехнулся он, стоя в дверях. Павла протянула ему руку на прощанье.

— Что же тут плохого? — Она уже успела одеться, В обтягивающих фигуру брючках и свитере Павла выглядела совсем молодой. — Даже лучше. Для нас обоих! — уточнила она.

— Мне хотелось бы тебя поцеловать… на прощанье! — сказал Губерт, не выпуская ее руки.

Павла мягко отстранилась.

— Нет, Берт. Не люблю сантиментов и позы. — Она произнесла это так, что обидеться он не мог.

— Тогда до свидания!

Вместо ответа Павла ободряюще подмигнула, она стояла в распахнутых дверях, провожая его взглядом, и смотрела, как он сбегает вниз по лестнице. Лифт почему-то опять не работал.

Губерт поставил чемодан за дверь в подвале и надел старое пальто. Он слышал, что холодильник стучит, но открывать его не стал.

Когда он снова вышел во двор, солнце ослепило его. Он любил такие утра в преддверии весны. Утра? Дагмар скоро позовет детей обедать. Через раскрытую калитку Губерт вышел в сад, к навесу с клетками. Увидал, что кто-то уже покормил зверьков. К чему?

Из ящика, прикрытого досками, он достал кожаные перчатки, надел их и выволок тачку, на которой обычно возил навоз. Потом подошел к первой клетке, приподнял крышку и, схватив норку за шею у самой головы, сжал кулак и резко повернул его. Послышался слабый хруст. Губерт свернул норке шею и швырнул обмякшее тельце в грязную тачку.

Губерт обошел клетку за клеткой, все до одной. Он уничтожал норок систематично, без какого бы то ни было волнения, зная, что избавляется от заразы равнодушия, от бацилл, всей опасности которых ранее не осознавал. По мере того как тачка наполнялась, Губерта все больше охватывало приятное чувство освобождения. Это, конечно же, не имело ничего общего с атавистической жаждой убийства. Он вверг себя в тысячный убыток, чего ни один зверовод не простил бы ему, но ни на мгновение не хотел сопрягать сладкое чувство свободы рук и души с зелеными стокронными купюрами!

Губерт отвез тачку с мертвыми норками в дальний угол сада, где у него хранилось удобрение. Перевернув ее, он прикрыл трупики толстым слоем старой соломы, набросав сверху навоза и земли, чтобы не растащили кошки.

Губерт поставил тачку на место, снова взглянул на распахнутые дверцы пустых клеток…

Теперь он может идти к жене!

Губерт убрал в ящик кожаные перчатки и снял в подвале старое пальто.

Впрочем, чемодан он на всякий случай оставил пока на лестнице…