Дама с рубинами. Совиный дом

Старик всегда был для нее отталкивающей личностью – она не могла забыть, что его дочь Бланка стоила ей многих бессонных ночей. Что ему нужно? Не пришел ли он просить ландрата замолвить за него словечко перед Рейнгольдом, чтобы его не лишали хлеба и крова? Этого нельзя было допустить.

Советница, всем известно, была в высшей степени чувствительной, благовоспитанной дамой, и кто решился бы утверждать, что ее маленькое ушко иногда приходит в соприкосновение с дверью сына, мог быть со всей уверенностью назван злым клеветником. Однако теперь она действительно стояла, вся вытянувшись, на цыпочках около двери и слушала, пока вдруг не подскочила как подстреленная, страшно побледнев. Но через минуту она распахнула дверь и очутилась в комнате сына.

– Не будете ли вы так добры, Ленц, повторить мне в лицо то, что вы только что рассказывали? – сказала она старику повелительным, резким голосом, из которого исчезли все мягкие нотки.

– Конечно, госпожа советница, – отвечал Ленц скромно, но твердо, кланяясь ей. – От слова до слова повторю я вам мое объяснение. Покойный коммерции советник Лампрехт был моим зятем: моя дочь Бланка была его законной женой.

Советница разразилась истерическим смехом.

– До Масленицы еще далеко, мой милый, приберегите до того времени ваши плоские шутки! – воскликнула она с уничтожающей иронией, презрительно поворачиваясь к старику спиной.

– Мама, я попрошу тебя вернуться в свою комнату, – сказал ландрат, подавая ей руку, чтобы вывести. Он тоже был бледен как мел, и лицо его выражало глубокое волнение.

Она с негодованием отстранила его руку.

– Будь это служебное дело, ты имел бы право удалить меня из своего кабинета, здесь же ловко придуманное мошенничество, имеющее целью опозорить наше семейство.

– Опозорить? – повторил дрожащим от негодования голосом старый художник. – Если бы моя Бланка была дочерью мошенника или вора, я должен был бы молча снести такое оскорбление, но теперь не могу позволить подобных выражений. Я сам сын значительного государственного чиновника, имя которого было всеми уважаемо, моя жена происходит из знатной, хотя и обедневшей семьи, и мы оба совершенно беспорочно прожили жизнь, на нашем имени нет ни малейшего пятна. Правда, меня преследовали неудачи и мне, окончившему курс в академии, пришлось, по недостатку средств, поступить на старости лет на фабрику. Но у разбогатевшей буржуазии вошло в моду считать брак с бедной девушкой мезальянсом и унижением. Это подражание дворянству, которое только и говорит о вторжении в их сословие буржуазного элемента. Перед этим ни на чем не основанном предрассудком преклонялся покойник и взял на себя тяжелую вину по отношению к любимому сыну.

– Я и не знала, что коммерции советник Лампрехт был в чем-то виноват перед своим единственным сыном, моим внуком Рейнгольдом! – перебила его насмешливо советница, презрительно пожимая плечами.

– Я говорю о Максе Лампрехте, моем внуке.

– Какая наглость! – вскипела старуха.

Ландрат подошел к ней и решительно попросил ее прекратить оскорбительные выражения, говоря, что надо дать высказаться Ленцу, чтобы судить, насколько обоснованы его притязания.

Она отошла к ближайшему окну и повернулась к ним обоим спиной.

Тогда старый живописец вынул из кармана большой конверт.

– Здесь у вас, конечно, свидетельство о браке? – быстро спросил ландрат.

– Нет, – отвечал Ленц, – это письмо моей дочери из Лондона, где она сообщает мне о своем бракосочетании с коммерции советником Лампрехтом.

– И, кроме этого, у вас нет других бумаг?

– К сожалению, нет. Покойный взял после смерти моей дочери все документы себе.

Советница громко рассмеялась и быстро обернулась к ним.

– Ты слышишь, сын мой? – воскликнула она, торжествуя. – Да, разумеется, доказательств нет! Это отвратительное обвинение Болдуина не что иное, как шантаж по всей форме. – Она пожала плечами. – Возможно, что соблазнительное кокетство этой девушки, в котором она упражнялась на наших глазах на террасе пакгауза, подействовало на него; возможно, что впоследствии за границей между ними завязались более интимные отношения – все это не редкость в наше время, хотя я и не считаю Болдуина способным на подобные любовные похождения. Все может быть, только не женитьба. Я скорее позволю изрубить себя на куски, чем поверю в такое безумие.

Старый живописец подал Герберту письмо.

– Прочтите это, прошу вас, – сказал он упавшим голосом. – И будьте добры назначить мне час, чтобы досказать вам остальное. Я не могу больше слушать, как порочат мою покойную дочь. Мне очень тяжело отдавать в чужие руки ее письмо.

Скорбный взгляд старика с тоской устремился к листку, который держал в руках ландрат.