Дама с рубинами

Маргарита ответила на его поклон лишь небрежным кивком головы; манера, с которой держался этот высокомерный бюрократ в данную минуту, возмутила ее. Продолжая разговор, она медленно шла со стариком по двору и проводила его до пакгауза. Там она, вскочив на груду обломков, протянула обе руки старику, с трудом взбиравшемуся наверх. Груда трещала, и каждый шаг старика приводил ее в сильное движение.

В невозмутимо спокойной фигуре ландрата вдруг проявилась жизнь. Он бросил свой хлыст на садовый стол и чуть ли не бегом кинулся к обломкам. Он молча встал на балку и протянул руки, чтобы поддержать Маргариту и помочь ей сойти.

— О, помилуй Бог, дядя, ты рискуешь порвать свои новые перчатки, — с улыбкой воскликнула она, слегка оборачиваясь к нему, тогда как ее глаза внимательно следили за последними усилиями старика, который, наконец, благополучно добрался до земли.

— Прощайте, господин Ленц! — теплым, сердечным тоном воскликнула она, а затем, сделав шаг в сторону, с легкостью перышка перескочила через торчавшие балки и спрыгнула вниз.

— Это была совершенно излишняя бравада, которой вряд ли кто-нибудь будет восторгаться, — холодно произнес ландрат.

— Бравада? Ты действительно думаешь, что это опасно? Здесь, внизу, эти гнилые обломки никого больше не задавят. Все зависит от того, кто попадет под эти обломки, усеянные гвоздями…

— А ты, вероятно, считаешь старого Ленца неуязвимым как в нравственном, так и в физическом отношении, потому что ты и пальцем не шевельнул, чтобы помочь ему, и не ответил на его вежливый поклон?

Герберт внимательно и испытующе заглянул в глаза девушки, сверкавшие горечью и гневом, и спокойно ответил:

— Поклон — все равно, что разменная монета; она переходит из рук в руки, нигде не оставаясь. Если ты думаешь, что ограниченное высокомерие препятствует мне ответить на поклон, то ошибаешься; я не видел старика.

— Даже тогда, когда он стоял возле меня?

— По-твоему, я должен был также подойти и выражать свои восторги по поводу торса нимфы? Ведь я ничего не понимаю в этих вещах, а если бы они и интересовали меня, то у меня никогда не было времени заниматься этим.

— У тебя было достаточно времени, дядя, — засмеялась Маргарита, — я еще хорошо помню, как под окнами кухни стоял большой мальчик и усердно бомбардировал бедную нимфу камешками, которыми были набиты его карманы…

— А, вот как! Значит, в твоих воспоминаниях все-таки было время, когда я и для тебя был молодым?

— Да, это время было, когда мундир дипломата не заставлял тебя быть холодным и сдержанным; время, когда в твоих глазах сверкал огонь и ты повелевал при помощи своих кулаков. Я испытала это вот там, — она указала на группу садовой мебели под липами. — Бог знает, в каком углу теперь валяется та белая роза, из-за которой разгорелась такая ожесточенная борьба, как будто это была сама белокурая девушка, часто появлявшаяся тогда среди белого жасмина.

Она с удовлетворением заметила, как Герберт несколько раз менялся в лице. Из всех окружающих его, будущего министра и княжеского родственника, вероятно, никто не решился бы напомнить ему об этих юношеских глупостях, а Маргарита с удовольствием сделала это; ему следовало бы устыдиться, сравнивая теперешнее себялюбие и черствость с той первой восторженной любовью.

Однако у него был далеко не сконфуженный вид; он отвернулся и смотрел на разрушенную галерею пакгауза, когда-то украшенную роскошной зеленью, среди которой виднелся прелестный образ молодой девушки. Все исчезло, как волшебное видение; обвалившаяся крыша увлекла за собой вьющуюся зелень, а молодая девушка… С тех пор, как она вышла тогда из ворот пакгауза, никто больше не видел ее и не слышал о ней ни одного слова.

— Фата-моргана[5], — вполголоса произнес Герберт, как бы погрузившись в воспоминания прошлого. — Не только роза, но голубой бант, который слетел во двор и несколько исписанных лоскутков бумаги, — все это, как драгоценные реликвии, хранятся в бумажнике того времени, — произнес он с иронией, но вместе с тем слегка растроганный, и покачал головой. — Удивительно, как ты еще помнишь это происшествие.

— Это неудивительно: в тот момент я боялась тебя и твоей безмолвной ярости; ребенок не забывает этого так же, как и насилия, против которого возмущается мое чувство справедливости. Большой гимназист всегда метал гром и молнии против грабежа и разбоя, когда пальцы «лакомки Греты» приходили в соприкосновение с фруктовой вазой бабушки, а тут сам, как вор, завладел имуществом прекрасной Бланки и спрятал его в карман.

— И с того момента ты стала моей противницей.

— Нет, дядя, у тебя плохая память. Мы никогда не были друзьями и раньше. Ты никогда не любил старшей дочери твоей сестры, и я отплачивала тебе за это тем, что постоянно злила тебя.

— Кажется, эти счеты уже окончены, — серьезно произнес Герберт, — а между тем ты старательно отплачиваешь мне и теперь.