Дама Тулуза

А мессен де Мираваль, один рыцарь из Каркассона, единственно только из желания досадить эн Рожьеру и вызвать его на спор, начал нахваливать чудесного барабанщика, которого видел нынче утром на площади. И даже изобразил, как это все происходило, пробарабанив рукояткой обеденного ножа по столу, по кубку с вином и по большому серебряному блюду, откуда по неосмотрительности плеснул себе на одежду жирным соусом.

Вот так и шла ко всеобщему удовольствию добрая беседа за богатым столом.

Один только аббат Гугон, новый настоятель монастыря Сен-Волюзьен, ничего не ест, ничего не пьет, ни с кем не разговаривает, а только оглядывается по сторонам и все мрачнее хмурит брови. А эн Рожьер, разумеется, это замечает, однако виду – до поры – не подает.

Печеных голубей сменила телятина, шпигованная чесноком; на смену волынщику явился флейтист. Тут аббат Гугон – все так же молчком – берет со стола ветку полыни и, отщипнув от нее несколько листьев, скатывает их в тугие комки и залепляет ими себе уши.

Этого уж не смог снести эн Гастон де Беарн, сидевший по левую руку от аббата. Наклонившись вперед, он громко осведомляется у эн Рожьера:

– Любезный друг, не соблаговолите ли разъяснить одну загадку?

– С превеликой охотой, дорогой виконт, – отвечает эн Рожьер.

– Отчего это святой отец залепил себе уши? Ни особого неблагозвучия, ни особого соблазна в этой музыке я не нахожу.

– Не могу не разделить вашего мнения, мессен. Однако о причинах столь странного поведения лучше бы вам спросить самого аббата.

– Я с радостью последовал бы вашему совету, – возражает тут эн Гастон, – да ведь у святого отца уши залеплены.

И оба сеньора погружаются в молчание, очевидно испытывая чрезвычайное затруднение.

Разумеется, аббат преотлично слышал весь их разговор; да и сами сеньоры об этом, несомненно, догадывались.

Раскраснелся аббат, рассердился, головой затряс, из правого уха полынный шарик выронил.

И начал аббат Гугон поносить все то, что происходило и происходит нынче в Фуа. Везде, решительно везде усмотрел он грех, срамословие, постыдное винопийство, разнузданность, пороки и открытое потворство ереси. Всем от аббата досталось! Все были и уличены, и изобличены, и осуждены!

Как мог, например, господин де Мираваль восторгаться каким-то уличным барабанщиком? Ведомо ли этому сеньору, что барабанщик непременно попадет в ад, где два зловонных беса станут отбивать дробь на его голове, пока череп не треснет и не рассыплется на тысячу кусочков! Да и самому господину де Миравалю следовало бы поостеречься, дабы не оказаться на месте злополучного барабанщика!

Что до волынки – то более осмотрительный сеньор ни за что бы не допустил в своих владениях игру на этом бесовском гуденном сосуде! Разве волынка – с ее дудой и трубкой для подачи воздуха, приделанными к мешку, – не напоминает рогатую голову черта? (Тьфу!)

Обычай же бросаться друг в друга гнилыми овощами – а это происходило в Фуа каждый год перед закрытием большой ярмарки, – аббат назвал бесовским и языческим.

Оно и понятно (продолжал Гугон), отчего в Фуа процветают столь скверные нравы. Достаточно вспомнить старое присловье: каков господин, таковы и слуги…

Теперь уж черед эн Рожьера брови супить.

Из века в век добром уживались между собою благочестивые святые отцы из аббатства и грешные мирские владыки – ведь на всех хватало и синего неба, и черной земли, и прозрачных вод. И оттого крепок всегда был Фуа душой и телом.

И с прежним аббатом, Понсом Амьелем, находился эн Рожьер де Фуа в наилучших отношениях. Да и как, если рассудить, не любить им друг друга, когда оба одинаково привержены были радостям земным – каждый по-своему, разумеется. Эн Рожьер неустанно совершенствовался в веселой науке, а Понс Амьель видел в ней еще одно проявление Господней благодати. Ибо и святой Бернар не считал любовь за нечто греховное и любимейшей книгой Библии избрал себе «Песню Песней».

О том, какую веру разделяет эн Рожьер, аббат Амьель, разумеется, хорошо знал. Однако и на веру катарскую смотрел Понс Амьель сквозь пальцы, сблизив их по возможности более тесно, дабы ничего лишнего, могущего вызвать у него гнев на эн Рожьера, к зрению не проникло.

И эн Рожьер де Фуа весьма чтил за это Амьеля, ежегодно приносил аббатству щедрые дары, на праздники посещал большую церковь с хором, а по особым случаям приглашал аббата к себе. Словом, между монастырем и замком издавна установилась добрая и искренняя дружба. Эн Рожьер не мешал братьям следовать уставу святого Бенедикта и соблюдать все семьдесят два правила монастырской жизни, а Понс Амьель, в свой черед, не препятствовал эн Рожьеру полагать о Боге так, как тому заблагорассудится.

Так оно и шло из года в год, без заминок и трения, пока вдруг Амьель не захворал и по старческой слабости не поддался болезни настолько, чтобы отойти в лучший мир.