Дама Тулуза

– Это тебя, что ли, привечает мой сын Гюи?

Девушка давится зевком. Глаза сразу делаются настороженными.

– Да, мессир.

И приседает.

– Как тебя звать?

– Аньес, мессир.

Симон осматривает ее – внимательно, с усмешкой. Аньес – создание юное, тоненькое, под просторной рубахой никаких округлостей не проглядывается.

Отвернувшись, Симон говорит:

– И охота костями о кости стучать.

Аньес глупо хихикает в кулачок.

Наконец симонов брат завершает свое бессмысленное плюханье и требует полотенце. Аньес обтирает его мокрые, коротко стриженные волосы – темные, с проседью. Ее руки двигаются медленно, неловко, да и вообще она нерадива.

– Все, мессир? – спрашивает Аньес с надеждой.

– Убирайся.

Девушка забирает полотенце, подхватывает таз и неспешно покидает комнату.

Это маленькая, темная комната на третьем этаже башни, возле оружейного склада. Здесь есть кровать, достаточно просторная для трех человек. В большом одноногом подсвечнике коптит толстая белая свеча.

Амори уже спит. Амори – воин; если рядом нет опасности, спит в любом шуме.

– Хотел спросить вас, брат, да при Амори не решился, – говорит Симон. – Чем это от вас сегодня так разило? Уж не обоссались ли вы с перепугу?

Гюи хохочет.

– Мне на голову вывернули ночной горшок.

– Так я и подумал.

Гюи гасит свечу, подходит к кровати.

– Подвиньтесь.

Некоторое время они лежат молча. Амори тихо, как ребенок, посапывает во сне.

Симон говорит задумчиво:

– Вы уже знаете, сколько человек потеряли?

– Двадцать шесть.

– Как она меня ненавидит…

– Кто?

– Тулуза.

Гюи молчит.

Симон приподнимается на локте.

– Завтра повешу заложников.

Молчание.

Симон резко поворачивается к брату.

– Почему вы молчите?

Гюи нехотя отзывается:

– Не делайте этого.

В темноте Симон шипит:

– Вы все время, все время перечите мне.

– Потому что вы начали терять рассудок, мессир.

– Вы постоянно теперь ставите мне палки в колеса.

– Особенно сегодня, в Тулузе.

– Я должен был сразу повесить этих лицемеров и взять город с ходу. Тогда вы не лежали бы тут обоссанный.

– Мессир, если вам нужен добрый совет, то вот он. Просите Фалькона. Он уладит дело миром. Просите епископа. Он ведь и сам этого хочет.

– Я устал! – говорит Симон. – Если бы вы знали, как я устал.

– Решите дело миром, – повторяет Гюи.

– Добавьте, что я во всем виноват.

– Не только вы.

Симон сжимает свои большие кулаки.

– Я раздавлю ее. Я раздавлю ее так, что вода из камней потечет.

– Мессир, это ваш город.

Помолчав, Симон осведомляется – раздраженный:

– Так что же я, по-вашему, должен делать?

– Мессир, я очень хочу спать.

Гюи отворачивается от брата и почти мгновенно проваливается в сон.

Спустя короткое время Симон грубо вырывает его из забытья. Прямо над ухом Гюи он громко произносит:

– Знаете ли, брат, почему я до сих пор не велел вздернуть вас за непокорство?

Гюи сонно бормочет, что не знает.

Симон задирает брови, резко обозначив морщины на лбу. Даже в темноте – неполной, ибо край неба в окне озарен лагерными кострами – видно загорелое лицо Гюи: темное пятно на белом покрывале.

– Только потому, – сердясь, говорит Симон (ему безразлично, слышит ли его брат), – что на этом свете у меня только два искренних друга: вы и Алиса.

* * *

Два дня метался Фалькон между разъяренным Симоном и оскорбленной Тулузой. Пытался одолеть пролитую ими кровь.

Осунувшийся, бледный, переходил из дома в дом, везде получая одни только попреки.

А ему нужно было, чтобы его выслушали, вот и ходил, как нищий за подаянием.

Тулуза Фалькона не любила, но – дивилась. Всегда найдет, чем занять эту капризную, совсем не благочестивую красавицу. А ведь с виду и не скажешь, чтобы изобретателен был и находчив: обличьем скучноват, хоть и хорош собой.

В молодые годы баловался Фалькон трубадурским искусством и даже преуспевал в сочинительстве, но после что-то такое случилось с ним, забросил лютню и веселое вежество и подался в монахи.

Сперва, как сделался епископом, Тулуза аж привзвизгнула: епископ-трубадур!..

А Фалькон тогда еле концы с концами сводил, церковь была разорена, католиков перечесть – хватало пальцев на руках у него да у дьякона; прочие же исповедовали катарскую веру, либо не исповедовали никакой.

Однако даме Тулузе, на насмешки скорой, не позволил Фалькон сделать из себя посмешища. Вместо того взялся за нелегкий труд в католичество эту даму обращать. Она вся извертелась, то одного острослова на Фалькона напустит, то другого. Тут и убедилась, что у епископа немало острых ножичков в рукавах прячется.

Попривыкла к нему. Полюбила даже. Но потом пришел в Тулузу граф Монфор, и Фалькон открыто принял сторону франков.

Монфора дама Тулуза своему епископу так и не простила.

А он продолжал ходить от двери к двери и стучать, прося милости.

За спиной у Фалькона собор Сен-Сернен, перед носом тяжелая дверь. Дом богатый, два окна на площадь. С двери на епископа поглядывает, ухмыляясь, медная шутовская морда с кольцом в зубах.