Дама Тулуза

Мужлан-перевозчик в эту ночь не спал – предчувствуя страшное, бегал по берегу, заламывал руки. И дождался: сперва заслышал нестройное пение, словно бы пьяные горланили, ворочая неподатливыми языками, затем увидел в горах мерцание факелов, поначалу отдаленное. Жаркое оранжевое пятно медленно плыло между по лесу, и чем более оно приближалось, тем благозвучнее делалось пение, и вот уже начал перевозчик различать на противоположном берегу фигуры, которые двигались по склону, отчетливо видные между стволами. Впереди, облитая золотым светом, ступала прекрасная Дева в длинных одеждах, а в руке она несла огненный меч. Следом шествовали благообразные старцы с епископскими посохами, а за ними – юноши и девы без числа, их лица в неверном прыгающем свете разглядеть было невозможно, хотя понятно было, что все они прекрасны – ничего прекраснее и вообразить нельзя. На плечах они держали носилки, а на носилках стоял высокий мальчик, одетый в звериную шкуру. Он был хорошо сложен, но голову имел собачью. И все-таки вокруг бедной песьей головы стояло тихое золотое сияние, и плыли посреди этого сияния маленькие голубые незабудки.

Тоскуя, как немое животное, метался у воды перевозчик и все смотрел и смотрел на дивное шествие.

И тут проговорил некто у него за спиной:

– Перенеси и меня на тот берег, к ним, перевозчик.

Мужлан подпрыгнул, отбросил с глаз тяжелую сальную прядь, обернулся. Прямо на него глядел со скалы мужицкий Христос с темным страдальческим лицом и повторял:

– Перенеси меня к ним, перевозчик.

Одним прыжком подскочил к нему мужлан, схватил каменного Христа обеими руками за ребристые бока, потянул. Статуя легко сошла со скалы, и переправщик, хохоча во все горло, водрузил ее себе на спину, а затем побежал обратно к реке и по дороге делал огромные прыжки.

Шествие уже почти скрылось, следовало торопиться. Ледяная вода подскакивала, кусая переправщика за бедра, камни, как живые, подворачивались под его сапогами.

– Быстрее, быстрее! – жадно торопил тот, кто сидел у него на спине.

– Тяжело… – прохрипел переправщик.

– Ты же несешь на себе все грехи мира, – сказала ноша. – Поспеши, иначе мы опоздаем!

Мужлан, всхлипывая, бросился бежать по бурному потоку, но оступился и упал лицом в воду.

Возвращаясь в Тарб, эн Гастон снова проезжал через эту безымянную речку. Одар де Батц, бывший с ним, все помалкивал – хижину они с Лойсом спалили и не сказали о ней ни словечка.

– Смотрите, – вдруг произнес эн Гастон.

Оба остановились.

В реке, придавленное тяжелой каменной статуей, лежало тело переправщика. Несколько секунд оба рыцаря разглядывали его, а затем эн Гастон в сердцах махнул рукой и пустил свою лошадь рысью.

* * *

Вот какая земля досталась новой графине Бигоррской. Но чем устрашить дитя Бернарта де Коминжа? Не старыми же страхами!.. Юная Петронилла выказала такую хватку, что изумились все гастоновы домочадцы. Не прошло и двух лет, а девочка – теперь в тяжелом чепце, со связкой ключей на поясе – уже ловко распоряжалась и в замке, и на сыроварне, оставив мужу заботу об оброках, налогах, войне и охоте.

Петронилла де Коминж не стала куртуазной дамой. Она не содержала пышного двора. В старом замке в Пиренеях на самой границе с Каталонией не проходили праздники Юности и Любви. Белые ручки супруги Гастона не вручали призов за лучшую песнь во славу Амора. Поссорившиеся любовники не прибегали к ней как к Милому Арбитру. Ей не посвящали сирвент. Под окном у нее не торчал безнадежно влюбленный кавалер. Может быть, оттого, что окна ее опочивальни обрывались в пропасть.

Словом, ничего такого куртуазного не происходило.

День низался на нитку рядом с другим точно таким же днем. Жизнь сама собой выстраивалась в долгие четки с равновеликими бусинами. Детей у Петрониллы не рождалось. Каждое утро, открывая глаза, она видела горы, властно заполняющие узкие окна. Зимой окна затягивали мутным бычьим пузырем, а в лютые холода закладывали ставнем.

Война началась в Лангедоке, когда Петронилле было двадцать два года. Эн Гастон собрал своих вассалов, согнал с земли мужчин, способных носить оружие. Он опустошил Гасконь, Гавардан, Бигорру и вместе со своим братом Монкадом ушел сражаться против Монфора.

Петронилла пряла шерсть, слушала разговоры женщин, простолюдинов, солдат. С наступлением зимы стада спускались по склонам в долину, оставляя пастбища снегу и ветрам. А ветры задували знатные, подчас погребая под снегом целые деревни. Хмурые бигоррские крестьяне выпекали ржаные хлебы с отрубями, большие, как тележные колеса, – запасали их на несколько месяцев вперед. Липкий и тяжелый, хлеб черствел, и его рубили топором, чтобы потом размочить в воде.

В суровую зиму 1210 года от Воплощения Петронилла почти не покидала постели, постоянно кутаясь в шерстяные покрывала. Крестьяне оставили свои дома и перебрались жить в хлев, где благодарно согревались о бока овец и коров.