Дама в автомобиле

Я начала рассказывать все Аните, но она не понимала из моего рассказа ни слова и заставляла меня по три раза повторять одно и то же слово. Я сказала, что после того, как я печатала у нее в квартале Монморанси, я уехала, воспользовавшись ее «тендербердом». «Чем? Чем?» Она не знала, что это такое, она даже не могла разобрать это слово. Единственное, что она слышала хорошо, это мои рыдания, и все время спрашивала: «Боже мой, Дани, где ты? Что с тобой, Дани?» Она не видела меня после нашей ссоры в кафе на площади Опера, перед рождеством. Она никогда не жила в квартале Монморанси. «Боже мой, Дани, это какая-то шутка? Скажи мне, что это шутка. Ты не знаешь, где я живу». Она живет на авеню Мозар, М-О-З-А-Р — она говорила, это по буквам, — да и вообще если бы Мишель Каравай привел меня печатать к ним на машинке, она бы меня увидела, она бы об этом узнала. «Умоляю тебя, Дани, скажи мне, что происходит».

Мне кажется, что сквозь слезы, сквозь икоту, которая не давала мне говорить, я засмеялась. Да, засмеялась, это был смех, хотя и несколько странный. Теперь уже она была растеряна. Она кричала: «Алло! Алло!» — и я слушала в трубку ее прерывистое дыхание.

— Дани, где ты? Боже мой, умоляю, скажи хотя бы, где ты?

— В Вильневе-лез-Авиньон. Анита, послушай, я тебе все объясню, не волнуйся, мне кажется, все обойдется, я…

— Где ты, повтори, где?

— В Вильневе-лез-Авиньон, департамент Воклюз, в одном доме.

— Боже мой, но как… Дани, в каком доме?.. С кем ты? Как ты узнала, что я в Женеве?

— Наверное, слышала на работе. Сама не знаю. Наверное, слышала.

— Кто-нибудь есть рядом с тобой, передай ему трубку.

— Нет, никого нет.

— Боже мой, но ты же не можешь оставаться одна в таком состоянии. Я не понимаю, Дани, я ничего не понимаю.

Я почувствовала, что теперь плачет и она. Я попыталась ее успокоить, сказала, что после того, как я услышала ее голос, мне стало легче. Она мне ответила, что Мишель Каравай с минуты на минуту вернется в гостиницу, он что-нибудь придумает, как мне помочь, они мне позвонят. Она взяла с меня слово, что я никуда не уйду и буду ждать их звонка. У меня в мыслях не было ждать кого бы то ни было, но я все же пообещала ей не уходить и, когда повесила трубку, и с истинным облегчением вспомнила, что Анита от волнения даже не спросила меня номер телефона, куда мне звонить, и она не будет знать, как меня найти.

Освещенный прямоугольник — дверь в переднюю. Я в темноте. Время растянулось, как старая, негодная пружина. Я знаю, что время может растягиваться, я хорошо это знаю. Когда я потеряла сознание на станции обслуживания в Аваллоне-Два Заката, сколько это длилось? Десять секунд? Минуту? Но эта минута такая долгая, что действительность растворилась в ней.

Да, именно тогда, когда я, придя в себя, стояла на коленях на плиточном полу, и началась ложь. Я рождена для лжи, и нет ничего удивительного в том, что настал день, когда я сама стала жертвой своей самой отвратительной лжи.

Что произошло в действительности? Я, Дани Лонго, преследовала любовника, который меня бросил. Я послала ему телефонограмму, содержащую угрозы. Через сорок пять минут после того, как он сел в самолет, я полетела за ним. Я настигла его здесь, в этом доме, сразу после того, как он получил в гараже из ремонта свою машину. Между нами произошла ссора, я схватила одно из ружей, стоящих на подставке в комнате, и пустила из него три пули в этого человека, две из которых попали ему прямо в грудь. Потом, насмерть перепуганная, я была одержима лишь одной мыслью — подальше увезти труп, спрятать его, уничтожить. Я подтащила его к машине, завернула в коврик и почти в невменяемом состоянии всю ночь напролет гнала машину по шоссе в сторону Парижа. В Шалоне-сюр-Сон я попыталась несколько часов поспать в гостинице. На дороге меня остановил жандарм за то, что у меня не горели задние подфарники. В кафе около шоссе, ведущего на Оксер, я забыла свое пальто. Наверное, из этого кафе я и звонила Бернару Торру. В дальнейшем, так как я не знала, как мне избавиться от трупа, и, кроме того, поняла, что все равно, когда труп обнаружат, разыскать меня не представит труда. Усталостью, и страхом доведенная до полубезумного состояния, я повернула обратно. Левая рука у меня уже тогда была покалечена. Скорее всего, это произошло во время ссоры с моей жертвой. Я вернулась на станцию обслуживания, где уже была утром, вернулась, возможно, без всякой цели, как автомат, который все время делает одно и то же, не в силах делать что-либо другое. Там, около умывальника, из крана которого текла вода, что-то внезапно оборвалось во мне, и я потеряла сознание. И вот здесь-то и началась ложь.