Дама в черном

Бывают же люди, которые и вымокнув не кажутся забавными! Вот так и Дама в черном: только что укрывшись от урагана, была восхитительна — с беспорядочно разбросанными волосами, открытой шеей и роскошными плечами, едва прикрытыми легким шелком ее одежды. В моих глазах они выглядели как священный покров, наброшенный неким наследником Фидия на бессмертный мрамор, принявший форму совершенной красоты. Я прекрасно понимаю, что именно мой восторг, даже спустя столько лет, заставляет меня писать эти возвышенные фразы. Но те, кто хоть раз приближался к дочери профессора Станжерсона, безусловно, это поймут. Поэтому представьте, каково было мне, переполненному почтительным уважением, перед этой божественно-прекрасной матерью, прекрасной даже в том гармоническом беспорядке — физическом и моральном, — в который ее поверг ураган, каково было мне сохранять молчание. Ибо я поклялся Рультабилю молчать, а мое молчание говорило за меня теперь громче, чем все мои когда-либо произнесенные судейские речи.

Она взяла меня за руки и сказала тоном, который я не забуду никогда в жизни:

— Вы его друг. Скажите же ему, что мы оба уже достаточно страдали.

И добавила с рыданием в голосе:

— Почему он продолжает мне лгать?

Я не ответил. Что я мог ей сказать? Эта женщина была всегда так далека от нас, в том числе и от меня. Я никогда для нее не существовал, а сейчас она плакала передо мной, как перед старым другом.

Да, как перед старым другом. Она рассказала мне все, что скрывал Рультабиль. Игра в прятки не могла дольше продолжаться, они угадывали секреты друг друга. Инстинкт заставил ее выяснить, кто же такой этот Рультабиль, который ее спас и возраст которого совпадал с возрастом другого юноши, и который так походил на этого другого. Уже здесь, в Ментоне, она получила письмо, подтверждавшее, что Рультабиль солгал, — он никогда не учился в пансионе Бордо. Она потребовала от молодого человека объяснений, но он вновь уклонился. А как он был смущен, когда она заговорила о Трепоре, о колледже в Э. и о нашем путешествии в эти места до прибытия в Ментону!

— Как вы узнали об этом? — воскликнул я, тем самым выдавая себя с головой.

Она не торжествовала по поводу моего признания, а просто объяснила, что уже не раз заходила в наши комнаты и случайно заметила мой чемодан со следами багажной квитанции этого городка.

— Почему он не бросился в мои объятия, когда я их открыла ему? — простонала она. — Если он отказывается быть сыном Ларсана, то почему не соглашается быть моим сыном?

Рультабиль вел себя жестоко по отношению к этой женщине, считавшей своего сына умершим, оплакивавшей его долгие годы и неожиданно, посреди ужасного горя, вкусившей радость увидеть сына воскресшим. Несчастный! Накануне вечером он рассмеялся ей в лицо, когда она призналась ему, что имела сына и что этот сын — он. Он, плача, смеялся ей в лицо. Я никогда не предполагал в Рультабиле такую жестокость.

Он вел себя ужасно. Он сказал ей, что не считает себя ничьим сыном, даже сыном вора. Тогда она возвратилась в Четырехугольную башню с твердым желанием умереть. Но ведь не для того же она нашла своего сына, чтобы тотчас вновь его потерять. Я был вне себя. Я целовал ей руки и просил прощения за Рультабиля. Вот каков был результат поведения моего друга. Под предлогом защиты от Ларсана он убивал ее. Я больше не хотел ничего знать и позвал Бернье, который открыл мне двери. Проклиная Рультабиля, я вышел из Четырехугольной башни и отправился в башню Карла Смелого, но там никого не было.

Маттони заступил на свое дежурство у арки около десяти часов. В комнате моего друга я увидел свет и быстро поднялся по лестнице Нового замка. Наконец вот и дверь, я открываю ее и оказываюсь лицом к лицу с Рультабилем.

— Что вам надо, Сэнклер?

Отрывистыми фразами я объяснил ему все, и он видел мой гнев.

— Она вам не все рассказала, — ответил мой друг ледяным тоном, — она умолчала, что запрещает мне прикасаться к этому человеку.

— Да, — растерянно ответил я, — случайно я это слышал.

— Чего же вы явились? — грубо спросил он. — Знаете, что она вчера потребовала? Я получил приказ уехать, так как она предпочитает умереть, но не видеть меня в единоборстве с моим отцом.

И он рассмеялся.

— С моим отцом! Она, конечно, считает, что он сильнее меня.

Он был ужасен, произнося это, но внезапно успокоился, и его лицо вновь стало прекрасным и добрым.

— Что ж, она боится за меня, а я… я боюсь за нее. И я не знаю ни своего отца, ни матери!

В этот момент револьверный выстрел и последовавший за ним предсмертный вопль нарушили тишину ночи. Ах, вновь этот вопль Необъяснимой галереи! Волосы мои встали дыбом. Рультабиль пошатнулся, как будто удар пришелся по его сердцу, но тут же бросился к открытому окну, и отчаянный крик моего друга заполнил весь замок:

— МАМА! МАМА!

XI. Штурм четырехугольной башни