Дама в черном

– Это безумие, — продолжал он. — Мне кажется, я схожу с ума… Что же делать! Это сильнее меня… Мысль, что я сейчас увижу вновь приемную, где она ждала меня… Я жил надеждой увидеть ее, и, когда она уходила, я, несмотря на обещание быть благоразумным, впадал всякий раз в такое глубокое отчаяние, что все боялись за мое здоровье. Вывести меня из этого состояния удавалось лишь угрозой лишить свидания с ней, если я заболею. До следующего посещения я не расставался с воспоминанием о ней и ее аромате. У меня ни разу не было возможности хорошенько рассмотреть дорогие мне черты лица, и, упиваясь до потери сознания ее ароматом, когда она сжимала меня в своих объятиях, я хранил в памяти этот запах. В дни, которые следовали за ее посещением, я время от времени убегал во время перемен в приемную и, когда в ней, как сегодня, не было никого, я вдыхал, я благоговейно дышал тем воздухом, которым дышала она, я набирал его в легкие и уходил с переполненным сердцем… Это был самый нежный, самый тонкий, самый естественный, самый сладкий аромат в мире, и я был уверен, что никогда больше не услышу его, до того дня, о котором я вам говорил, Сенклер… Вы помните… до дня приема в Елисейском дворце…

– В тот день, мой друг, вы встретили Матильду Станжерсон…

– Да, Матильду Станжерсон… — ответил Рультабий дрогнувшим голосом…

О, если бы я знал в ту минуту, что дочь профессора Станжерсона от первого своего брака в Америке имела ребенка, сына, примерно одного возраста с Рультабием, — быть может, после путешествия, которое мой друг совершил туда и где, очевидно, навел нужные справки, быть может, я понял бы, наконец, его волнение, его страдания, его странное смущение, с которым он произнес это имя Матильды Станжерсон в стенах колледжа, куда когда-то приходила дама в черном!

Наступило молчание, которое я решился прервать:

– И вы никогда не узнали, почему дама в черном не вернулась?

– О! — возразил Рультабий. — Я уверен, что она приходила… Но меня уже здесь не было!..

– Кто же забрал вас отсюда?

– Никто!.. Я убежал!..

– Зачем?.. Чтобы отыскать ее?

– Нет! Нет!.. Чтобы скрыться от нее, Сенклер… Но она-то вернулась!.. Я уверен, что она вернулась!..

– Она, должно быть, пришла в отчаяние, не увидев вас!..

Рультабий поднял руки к небу и покачал головой.

– Разве я знаю?.. Откуда мне знать?.. Ах, как я несчастен!.. Тсс, мой друг!.. Отец Симон… Он уходит… наконец!.. Скорей!.. В приемную!..

Мы оказались там в три прыжка. Это была обыкновенная комната, довольно большая, с убогими шторами на голых окнах. Меблировка ее состояла из шести соломенных стульев, расставленных вдоль стен, зеркала над камином и стенных часов. В ней было довольно темно.

Входя в эту комнату, Рультабий обнажил голову с тем уважением и почтением, которое обычно проявляют в священном месте. Он покраснел и, продвигаясь маленькими шажками, застенчиво мял в руках свое кепи. Затем повернулся ко мне и едва слышно, еще тише, чем в часовне, проговорил:

– Сенклер! Вот она, приемная!.. Возьмите меня за руку! Я весь горю… я покраснел, не правда ли?.. Я всегда краснел, когда входил сюда, зная, что увижу ее здесь! Это понятно, я бежал… я прибегал, запыхавшись… не мог ждать! О, мое сердце, мое сердце — оно бьется, как тогда, когда я был ребенком… Смотрите, я подбегал сюда… вот сюда, к этой двери, и стыдливо останавливался… Но я видел ее темную тень в уголке, она молча раскрывала мне свои объятия, и я бросался в них сразу же, и мы целовались и плакали!.. Это было так приятно! Это была моя мать, Сенклер!.. Она не говорила мне этого, наоборот, часто повторяла, что моя мать умерла, а она ее подруга… Но только она просила меня называть ее «мама» и плакала, когда я ее целовал, и я знаю, что она была моей матерью… Постойте, она всегда садилась вот здесь, в этом темном углу, и приходила, когда уже смеркалось, но еще не зажигали свет в приемной… Приходя, она клала на этот подоконник большой белый пакет, перевязанный розовой ленточкой. Это были бисквиты. Я обожаю бисквиты, Сенклер!..

Рультабий не мог больше сдерживаться. Он облокотился на камин и заплакал. Когда ему стало немного легче, он поднял голову, посмотрел на меня и грустно улыбнулся. А затем утомленно сел. Я молчал, так как прекрасно осознавал, что он говорил не со мной, а со своими воспоминаниями…

Я видел, как он дрожащими руками вынул из-за пазухи переданное мною письмо, распечатал его и медленно прочел. Вдруг рука его опустилась, и он тихо простонал. Только что такой красный, он внезапно побледнел, как будто вся кровь ушла из его сердца. Я сделал движение, но он жестом остановил меня и закрыл глаза.