Дамаск

– А вдруг бы он оказался профессионалом.

– Но не оказался же, правда?

– Ты что, серьезно, вышла бы за него тогда?

– Может быть. К тому же он богатый, и мне безумно понравился его свитер.

Спенсер начинает щекотать Хейзл, она уворачивается, он ухитряется ущипнуть ее и тут же получает ответный тычок, сегодня первый день месяца.

– Но забил-то шар я, – радостно говорит Спенсер. – Вошел как миленький.

– У тебя было на ход больше.

– Дома и стены помогают.

Хейзл вытягивает руку и дотрагивается кончиком указательного пальца до указательного пальца красно-белой вязаной перчатки, висящей над кроватью.

– Перчатка любви, – произносит она, глядя на нее. – Любовная перчатка.

Спенсер проводит ладонью по ее руке от локтя к плечу. Он удивляется своей внезапной уверенности в очевидной значимости этого мгновения, словно оно уже успело превратиться в воспоминание. Он понимает, что если возможность поймать первое мгновение события или решения, способного изменить жизнь человека, вообще существует, то именно сейчас он сможет это сделать. Он спрашивает Хёйзл, о чем она думает. Она опускает руку и крепко прижимается к нему под одеялом.

– Сегодня первое ноября 1993 года, и если ты хочешь, можешь меня поцеловать, – говорит Хейзл.

Сегодня первое ноября 1993 года, и где-нибудь, не суть важно где, может, в Бишоп-Окленде или Шеффилде, в Клайдебэнке или Кумбране, в Портадауне или Уайтли-Бэй, в Корниш-Холле или Строук-он-Тенте Хейзл двадцать три, тридцать четыре, сорок пять, шестьдесят, семьдесят пять, восемьдесят, девяносто девять лет, она состарилась и уже почти умерла, она одна, у нее нигде и никого не осталось. Ее жизнь пронеслась, пролетела, прошла, потеряла какую-либо форму.

А что сейчас? Она идет быстрым шагом по ночному Лондону, в сером обтягивающем платье, которое еще ни разу не надевала до сегодняшнего дня. Прошел дождь, колеса проезжающих мимо автомобилей оставляют на мокрой дороге жирные следы. Она подходит к телефонной будке, плотно закрывает за собой дверь. Мертвые капли дождя лежат на стеклянных стенках будки, Хейзл стряхивает с волос капли, те разбиваются о бетонный пол. Она роется в кошельке и достает оттуда телефонную карточку. Последняя карточка в ее коллекции, необычного сероватого цвета. С нее смотрят глаза Чарли Чаплина. Она вставляет ее в аппарат и берет трубку, собираясь набрать номер, и вдруг медлит. Она смотрит на свои пальцы: то ли они дрожат, то ли они посинели, а может, и то и другое.

Она нажимает кнопку «Возврат», и автомат выплевывает карточку. Становится спокойнее, пальцы немного оживают. В одной руке она крутит карточку, другой прижимает сотовый телефон к уху и к мокрой шерсти платья. Она слушает, как набирается номер, ей кажется, что в трубке кто-то живет, этот звук напоминает жужжание мух в банке с вареньем, спокойных и уверенных в том, что никто их оттуда не прогонит. «Привет, Спенсер, – репетирует она, и жужжание перерастает в безразличный гул. – Давай встретимся. Да, сейчас. Я знаю, что поздно». Да, поздно, днем она, быть может, увидит все в другом свете, ну и что? Глубокая ночь ничем не хуже для выражения чувств, чем любое другое время.

«Привет, Спенсер. Да, сегодня. Почему же не сегодня? Нет? Да, что с тобой, наконец?»

Хейзл вешает трубку. Сегодня ничем не хуже, чем любой другой день. На самом деле, даже лучше, потому что сегодня А– это сейчас. Она дышит в сложенные вместе ладони. Она пытается представить свою жизнь иной, она видит себя увядающей старой девой, нелюбимой, как каждый третий на этой земле. Ей ничего другого не остается – только сидеть и попивать чай, почитывать газеты и пережидать этот день. Она хватает трубку.

«Спенсер, послушай меня». Она кладет карточку на телефонный аппарат и откидывает волосы назад. Интересно, взяла ли она презервативы, может, и нет, ведь решила же не брать. Да, не взяла, правильно. Ее уже тошнит от безопасности секса, на этот раз – или все или ничего.

«Спенсер, я просто хотела сказать».

Благодаря тебе, я отчетливо помню каждый день, когда набирала твой номер. Ты изменил мою жизнь, я горжусь этим. Болтая с тобой, я была уверена, что никогда не превращусь в свою мать. Я ничего не боялась, я и сейчас не боюсь. Я часто вспоминаю маму. Она была права, когда говорила, что брак похож на членство в спортивной команде, или на единство противоположностей, или на два народа с одной столицей, или на удостоверение личности, или, наконец, на ад на земле. Наверное, все это так, но это еще не все: остается еще надежда на счастливый конец.

Спенсер, этой надеждой должен быть ты.