Дамасские ворота

— Значит, говоришь, я права насчет этого, да? Мы не имеем отношения ни к какому разрушению мечетей?

— Даю тебе слово, Сония. Никто из нас не причинит вреда ни единой человеческой душе. Никто из нас не разрушит чужую собственность. Клянусь. Этого тебе достаточно?

Темнело. Со стороны общинного бассейна доносился смех подростков, потешавшихся над ними.

— Да, — ответила она. — Конечно достаточно.

52

В кипрском аэропорту к Нуале и Рашиду подошел человек, который, как было оговорено, встретит их. Звали его Дмитрий, и, поскольку в дело были вовлечены русские друзья Стэнли, Нуала с Рашидом приготовились увидеть русского. Но Дмитрий был греческий киприот, маленький, морщинистый, комично посвистывающий носом. Вид у него был отнюдь не такой космополитичный, как они ожидали. Одет как деревенский ремесленник, на голове старомодная, в пятнах английская твидовая кепка.

Дмитрий взял саквояж Рашида; Нуала сама несла свой рюкзак. Поначалу они не могли добиться от него ни единого слова по-английски, что для грека-киприота было каким-то абсурдом.

Когда машина, пропетляв по городским улицам, выехала на приморское шоссе, свернула с него и устремилась на север, потом свернула снова, Нуала взмолилась:

— Минутку, Дмитрий! Можно спросить вас, где мы встретим наших друзей? Я думала, что это будет в Ларнаке.

Как они представляли себе географию Кипра, они направлялись в горы и к границе с турецкой частью острова.

— По дороге к Трулли, мадам, — сказал Дмитрий. — Но вы не поедете до самого города. Ваши друзья в монастыре.

Нуала посмотрела во тьму за окном машины. Свет фар выхватывал ряды цветущих кактусов вдоль дороги.

— Дорога в никуда, как говорят в Ирландии, — сказала она Рашиду.

— Они люди скрытные и знают свое дело. Это лучше всего.

Если он не выглядел слишком уверенным, то и напуганным не казался. Нуала решила смотреть в оба глаза за Дмитрием.

На развилке они свернули с главной дороги налево, и в недолгом времени асфальт кончился. Они остановились возле ограждения для скота. Дмитрий, как настоящий chauffeur, вышел из машины и открыл дверцу Нуале. После секундного колебания они вылезли из машины на грязную дорогу, невидимую под ногами.

— Это ekklesia. Temenos. Ayios Yeorios[401].

В сотне ярдов над ними, на крутой тропинке, вспыхнул, погас и вспыхнул снова фонарь. Нуала посмотрела назад и увидела Дмитрия, стоящего возле своей машины. Мотор продолжал работать; фары отбрасывали два успокаивающих луча, смело прорезающие темноту и ширящиеся по мере удаления. В рассеянном свете мельтешили мелкие крылатые насекомые, бившиеся о лицо. Звенели цикады, пахло коровами и навозом — деревенский запах, который, хотя и не хватало в нем смолистой горчинки шалфея и дубового подроста, напоминал ей о доме.

— Они ждут! — крикнул Дмитрий. — Русски.

— Все в порядке, — сказал Рашид. — Да! Я вижу, все в порядке.

Она вгляделась в темноту, ища его лицо, и увидела выпяченный подбородок, руки, поднятые вверх. Когда он взял ее за руку, это было прикосновение уже настоящего мужчины, мускулы напряжены, призывая собраться с духом. Они двинулись вверх по тропе, и она внезапно поняла, что во тьме впереди их ждет смерть. В какой-то момент вспыхнуло желание броситься бежать — она могла бежать быстро, научилась бегать в этих пыльных башмаках по сухой земле Среднего Востока. Борясь за революцию, живя в ежедневной готовности сражаться. Но не побежала.

— Что ж, — сказала она, — мы вместе.

— Да. Видишь? Все в порядке.

Они подошли к одному из темных строений; луч фонаря со стороны группы людей осветил их и сменился красным свечением.

— Ассаляму алейкум! — раздался голос.

Рашид обрадованно ответил: «Ва-алейкум ас-салям». Сжал ее пальцы:

— Да. Это русские.

Он казался таким уверенным. Однако ей подумалось, что как-то странно услышать старое знакомое приветствие от русских — от людей, бывших приятелями Стэнли или товарищами по партии.

— Мадам, — раздался тот же русский голос, — пойдемте, пожалуйста, с нами.

«Пойдемте, пожалуйста, с нами», но где церковь, где temenos, ничего этого нет. Простой хлев. Словно загипнотизированная, она, держась за руку Рашида, последовала за покачивавшимся светом лампы в прозрачном экране. Они оказались под каменной крышей, и она на мгновение увидела звезды в стрельчатом окне, а к запаху навоза примешался запах древнего камня и едва уловимый — ладана, так что когда-то, очень давно, здесь была церковь.

Затем Рашид выдернул руку, и она осталась одна, ничего не понимая. Вдруг послышался шум борьбы. Но она по-прежнему стояла одна, ее никто не трогал. Тут он закричал, и она подумала: «А ночью будет дождь. Давно пора!»[402]

И когда ее повалили, и колено уперлось ей в поясницу, и чья-то рука зажала рот, она продолжала слышать его мальчишеские хвастливые ругательства и угрозы, как он храбрился. Она понимала, что это отчасти призвано произвести впечатление на нее. Врач, коммунист, народный вожак, возлюбленный всей ее жизни и при этом, как водится у арабок, любимый сын, мальчишка, который даже в такой момент не мог не играть в героя.