Дамасские ворота

Если так, то они как Кундри и Амфортас[130], подумала она. Надо же! Насколько же под оболочкой суфия в нем жив немец! Мысль, что она как Кундри, заставила ее вспомнить Страстную пятницу, Линкольн-центр. На спектакль тогда ее пригласил один швед, редактор, алкоголик и бывший маоист. За дирижерским пультом стоял Джеймс Ливайн[131]. Швед то засыпал, то, просыпаясь, плакал. Он явно позабыл заветы председателя Мао и превратился в допотопное чудище — ожившего, хлюпающего носом вагнерианца.

Она укрыла Бергеру плечи лоскутным одеялом и коснулась одеяла лбом. От него пахло, как от однажды виденной ею дворняги, которую забила камнями ребятня в Иерихоне.

— Я — Кундри, Бергер? Moi?[132]

Она тихонько рассмеялась. Кундри! Заперла двери и сняла джелабу, платье, в котором выступала, и украшения. Затем посмотрела на Старый город и прошептала имя далекого Бога — имя, что возглашалось городу, — закрыла ставни и легла спать.

13

Лукас подобрал ее у Дамасских ворот среди послеполуденной городской суеты. Пока он дожидался, таксисты постоянно требовали, чтобы он убрал свою машину.

— Хотя бы позавтракала? — спросил он.

— Выпила кофе. Горячий и сладкий. Отлично взбодрилась. А ты как?

— Нормально. Только голова трещит с похмелья.

— Бедолага. Впрочем, я не удивляюсь. Бог знает что у Стэнли в тех бутылках.

Он снова сказал, что ему очень понравилось, как она пела. Сония отмахнулась от его комплиментов.

— Так каково, — спросил он, когда они мчались на север по прибрежному шоссе, — быть последовательницей суфизма в Иерусалиме?

— В Иерусалиме мало настоящих суфиев. Несколько бекташей живут в секторе, — ответила она, а еще рассказала об Абдулле Уолтере и о Тарике Бергере.

Они свернули на дорогу, ведущую вглубь страны вдоль трехуровневого нагромождения Хайфы, среди холмов, засаженных молодым лесом. Время от времени они проезжали развалины арабских деревень. Попадались новые городки с высокими десятиэтажными домами и центральной площадью, окруженной современными сводчатыми строениями. Некоторые площади были украшены декоративными деревьями, увитыми гирляндами ламп.

— Тогда зачем жить в Иерусалиме? — спросил он.

— Затем, что это святой город, — сказала она, и он подумал, что она шутит. — И мне позволено там жить. Но если бы Бергер жил в Цюрихе или еще где, я поехала бы и туда.

— Это слишком дорого. Что привело тебя к суфизму?

— Страх, — ответила она. — Ярость. Вот что.

— Страх и ярость, — сказал Лукас, — это мне знакомо.

Чуть погодя она сказала:

— Ты наполовину в этом, наполовину вне, я права?

— В чем?

Она промолчала.

— Ты чувствуешь то же самое? — спросил он.

— Я чувствую себя вдвойне внутри, — сказала она. — Гордой и прямодушной. Все это несу в себе.

Ему это понравилось, и он рассмеялся:

— Всем надо быть такими, как ты.

— Неужели? — холодно сказала она. — Как я? Ну и ну!

— Ладно тебе, ты знаешь, о чем я.

Скоро дорога пошла на подъем. Пейзаж делили ограды кибуцев. Пространство ширилось. Час спустя дорога поднялась к вершинам высоких холмов, поросших молодыми кедрами. Вдалеке виднелись пики гор, и небо казалось выше и голубее, чем на побережье. Над головой тянулись перистые облака.

— Красиво, — сказал Лукас. — Никогда здесь не был.

— Да. Галилея красива.

Он спросил о ее подругах-европейках, и она объяснила, что всех этих женщин знает по работе в ооновских фондах в Судане, Сомали и секторе Газа.

— Я окончила квакерскую школу, — сказала она. — Так что после колледжа пошла работать в Комитет квакеров[133]. Затем десять лет жила на Кубе.

— И каково там было?

— Я жила в деревне. Там было хорошо. Люди простые, дружные и трудолюбивые.

Она сказала это с такой серьезностью, что Лукасу на мгновение страшно захотелось пожить подобной жизнью.

— Тогда почему уехала оттуда?

Она пожала плечами, не желая пускаться в объяснения. А поскольку он решил, что хочет понравиться ей, не стоило быть настырным. Но какая-то причина тут явно была.

— Политика достала?

— Я не антикоммунистка, понимаешь. Никогда ею не была. Мои родители были хорошими людьми.

— Но ты оставила Кубу и… так далее.

— В конце концов оставила. Вернулась в Нью-Йорк.

И ударилась в религию, подумал про себя Лукас, хотя ничего не сказал. В этот момент он готов был поверить, что понимает ее. Она была человеком, которому необходима близость к вере, как и ему. Это понимание и ощущение, что тут она похожа на него, пробудили в нем чувство нежности. А еще ему действительно нравилось, как она поет.

— Это там ты училась музыке?

— Я всегда пела. Взяла несколько уроков у Энн Уоррен[134] в Филадельфии, затем курс в Джульярде[135]. Так что училась, да, но пела в основном просто ради удовольствия.

Сафед стоял на двух холмах, возвышаясь над террасными полями на склонах; сверху открывался вид на Ливанские горы. Его узкие улочки, мощенные булыжником, в благоговении располагались под темно-голубым сводом небес.

— Какой свет! — сказал Лукас.

— Да, свет тут особый. Избавляет от страха и ярости.