Дамба

Кожа у Лабана неприятного цвета, серо-белая, будто бы неживая. Из уродливой культи сочится розоватая жидкость – где-то там, внутри, еще теплится огонек. Слабенький росток, который ей удалось пробудить к жизни.

Снова начались судороги. Мышцы беспорядочно вибрировали, пытались выработать необходимое для жизни тепло. Если бы не она, ему бы давно пришел конец.

Лена наклонилась, расстегнула дождевик, пуговицы на кофте и блузке и прижалась к нему голой грудью.

Холодный, точно выловленная щука. Торопливо укрыла себя и его снятой одеждой, постаралась подоткнуть ему под бока. Свила гнездо и высиживала, как птенца.

Под ее тяжестью ему стало труднее дышать, но конвульсии прекратились, особенно грудных мышц, там, где соприкасались их тела. Она щедро делилась с ним теплом, опустошала себя в его поры. Прижалась еще теснее и обхватила руками.

Держись. Я помогу тебе. Во всем мире остались только мы, ты и я. Никого больше нет.

Похлопала по щеке. Слышала звук пощечины, видела, как деформируется под ее ладонями кожа, но на лице не отразилось ничего – ни гримасы боли, ни удивления. Ни желания очнуться. Но ей показалось, что оттенок кожи изменился, что Лабан чуточку порозовел. Не такой пепельно-серый, как был. И все время она чувствовала грудью сердечные толчки – слабые, но ритмичные. Пу-пуфф, пу-пуфф…

– Лабан, – прошептала она нежно. – Очнись, Лабан…

Осторожно провела рукой по лбу, шее, плечу. Холодные и влажные. Расстегнула пуговицы на джинсах, неуверенно сунула руку и нащупала в паху бедренную артерию. Пульс есть, к тому же… показалось или нет, что здесь кожа немного теплее? Нет, не показалось. Холод отступает, ей просто надо набраться терпения. Выпростала руку, задев при этом член. Плоский, холодный и съеженный, как сдувшийся резиновый шар.

Вот и весь его мачизм. Шарик, из которого выпустили воздух. Не удержалась и провела рукой еще раз. Жесткие, почти проволочные волосы на лобке. И эта маленькая покорная улитка…

Лабан. Лабан с его мужским обаянием. Лабан, который нынче утром в шале, пока они собирались на натуру, поломал все кисти, разбросал обломки по полу и призвал всех следовать его примеру.

– Кисти – фальшь, – объявил он. – Намеренное отдаление от природы, душевное оцепенение. Только пальцы. Твои пальцы, твои волосы, ногти, кровь твоего сердца, в конце концов.

И обошел дам-акварелисток, заглядывая каждой в глаза. Многие и в самом деле с восторженными восклицаниями поломали свои дешевые кисточки. Преподавательница уже раскрыла было рот, чтобы предложить писать акварельные пейзажи под музыку – дескать, мазок становится мягче и ритмичнее. Но после неожиданной выходки Лабана промолчала. А у дам затуманились глаза и трусики наверняка увлажнились.

– Лабан, мой Лабан…

Как будто стал немного теплее? Поганец, принц несчастный с зачарованных островов… Лежит, изо рта стекает какая-то дурно пахнущая жидкость. Что-то не складывается, почему-то не вяжется эта прозрачная жижица с его мачо-замашками… как, впрочем, и его акварели. Лена сорвала пучок травы, вытерла уголки рта, но полупрозрачная жидкость так и продолжала течь. Легкие булькают, как пузырящееся болото.

И вдруг она что-то почувствовала. Еле заметное движение там, внизу. Какой-то узелок… или, скорее, зверек. Она потрогала. Звериный детеныш, щенок, тычущийся мордочкой в ласкающую руку.

Он жил. Он начал шевелиться.

Лена лежала на Лабане совершенно неподвижно. Должно быть, подействовало тепло ее тела. Промежностью она ясно чувствовала эту возрождающуюся жизнь, росток, зародыш, этого пробуждающегося от спячки зверька.

Она погладила его член – мягкая нежная кожа, уже не холодная слизь, как у пойманной рыбы.

– Лабан?

Неужели очнулся? Тяжелое, с хрипами дыхание, полузакрытые невидящие глаза. Может, это что-то вроде рефлекса? Непроизвольная предсмертная эрекция? Она растерялась от волнения. Зажмурилась и ткнула в кровоточащую культю. Нет… Будь он в сознании, взвыл бы от боли, а тут даже не вздрогнул. Она сложила ладонь горстью на его члене и непроизвольно улыбнулась. Сколько времени прошло с тех пор, как она касалась мужчины таким недвусмысленным образом? Давно… слишком давно. И что хотела доказать? С какого перепуга она отказывала себе в самом естественном, самом трогательном и убедительном контакте мужчины и женщины? Эти мучительные годы… они позади теперь. Все смыла река. Река смыла всю грязь, мир снова стал простым и чистым, как после долгого, горячего душа. Или после бревенчатой сауны с дровяной топкой. Кожа загорелась, подумать только, а ведь она должна бы дрожать от холода в насквозь промокшей одежде.