Дамы и господа

«В начале прошлого века русский богач, избалованный, скучающий, везде преследуемый тяжким недугом бессон­ницы, путешествовал по Италии и на время поселился во Флоренции… Раз ночью, томимый нервной тоскою, он катался по окрестностям города и заехал с шумной дороги в тихий, уединенный монастырь. Это было аббатство Сан-Донато, таившееся под тенью вековых кипарисов. Вокруг него поля долины Арно, а на горизонте Апеннины, покрытые у подножий своих виллами и старинными замками».

«Русским богачом» неизвестный автор, оставивший на французском языке заметки о Сан-Донато, называл Николая Никитича Демидова. Он приходился дедом сыну Авроры, Павлу Павловичу.

С этого дедушки и началась эпоха Демидовых во Фло­ренции. Здесь, как говорили, пустила корни «флорентийская ветвь знаменитого и разветвленного уральского семейства».

Стоял 1818 год. У «русского богача» было в Сибири восемь заводов и двенадцать тысяч душ крепостных, ис­правно работавших на него и приносивших колоссальные доходы. Тем не менее, сорокапятилетний «князь Николо», как прозвали горожане нового обитателя Флоренции, приехал сюда из Парижа не от хорошей жизни. Он чувс­твовал себя крайне и несправедливо обойденным судьбою: семейная жизнь его не задалась. И в том Николай Никитич всецело винил свою супругу Елизавету Александровну, урожденную Строганову. Женщина красивая, веселая, не­сколько экзальтированная, она считала Николая Никитича человеком тяжелого и скучного нрава.

Супруги были вовсе не дурные люди. Просто разные. Время от времени терпение изменяло жене — и Демидовы разъезжались. Потом снова пробовали наладить жизнь, в последний раз. Итогом такого примирения стало появление на свет сына Анатолия через четырнадцать лет после рож­дения первенца Павла — отца нашего Павла Павловича.

А потом супруги вновь разошлись, и на этот раз окон­чательно.

Разбитую чашку склеить не удалось. Демидовы попол­нили бесконечный список несчастливых семейных союзов. Не найдя в себе решительности расстаться вовремя, питая в отношении своего брака какие-то надежды, они кончили тем, что окончательно измучили друг друга. Не выдержало не только душевное здоровье, но и физическое. Елизавета Александровна, при всей ее природной жизнерадостности, сникла, начала болеть и умерла в тридцать девять лет, когда старшему сыну было девятнадцать, а младшему пять.

Вдовец тоже страдал разного рода недугами. Самым ужасным из них была бессонница, доводившая до нервных припадков, до галлюцинаций. Демидов с радостью покинул Париж, где долго служил по дипломатической части и где осталась могила жены. Подобно многим в его положении, Николаю Никитичу казалось, что на новом месте жизнь из­менится к лучшему — очень уж плохо он себя чувствовал.

Во Флоренции «князь Николо» первым делом купил громадный особняк на набережной реки Арно, делившей город надвое.

Как многие очень богатые люди, «князь Николо», и раньше не чуждый собирательству, принялся коллекци­онировать произведения искусства и редкости. При его деньгах, да в стране, которая сама по себе была музеем под открытым небом, сокровища хлынули в палаццо Серистори неудержимым потоком. Заполнялись залы и галереи, толь­ко в сердце оставалась пустота. Правда, летом наезжали сыновья: Павел из Петербурга, где служил, и Анатоль из Парижа, где учился в привилегированном пансионе.

И все же Николай Никитич чувствовал себя одиноким. Веселые звуки музыки, нарядные люди, с удовольствием посещавшие его праздники, — все это было недолгим ожив­лением, вслед за которым вновь одолевала тоска.

В один из таких вечеров, когда итальянская горластая публика, напросившаяся к русскому «князю Николо», убра­лась восвояси и в палаццо воцарилась безмолвие, Николай Никитич решил проехаться по окраинам города.

«Спокойная обитель, дремлющая в мягком, бездыханном вечернем воздухе, предстала перед путешественником как убежище „от мук“, — говорилось на этот счет в переводной статье, напечатанной в „Русском архиве“. — Его больному воображению мерещилось, что только тут, под сенью тем­ной церкви с ее высокой, прозрачной колокольней, сквозь которую проглядывают лучи огромной южной луны, — достижимы для него сон, забвение».

Демидов попросил настоятеля, вышедшего к гостю, дать ему ночлег. Облик незнакомца заставил того ответить отка­зом: «Наш монастырь беден, а помещение для странников едва ли подойдет такому синьору, как вы».

Демидов же был настойчив. И старому монаху ничего не оставалось делать, как открыть для него комнату с низ­кими потолками, где вдоль стен стояли широкие лавки с тюфяками, набитыми соломой. Большой, очевидно с водой, чан с ковшом на ободе довершал аскетическое убранство пристанища для бедных.

Однако поздний гость ни минуты не колебался. При­казав вознице отправляться домой, Демидов остался здесь ночевать. Когда настоятель вышел, комната, освещаемая лишь падавшим в оконный проем лунным светом, погру­зилась в кромешную тьму. Нащупав ближайший к нему тюфяк, Демидов, не раздеваясь, лег. Какое-то время он слышал, как гулко стучало сердце, но вдруг сознание словно покинуло его.