Дань для палача

Легче станет, когда все заплатят по своим счетам и отдадут долги. Когда каждая тварь, что меня предала и подставила, умоется кровью и слезами. Меня даже никто не встретил, хотя все знали дату окончания срока, знали и затихарились, крысы позорные. Кроме одного человека, который дал эту старую тачку и денег, чтоб добраться до родного города.

Моего города.

Снова глубокая затяжка до самого фильтра, окурок летит на обочину, рисуя в воздухе красивую дугу.

Я еду в свой город.

Город, в котором я был всем: царем и богом, хозяином и покровителем. В город, где меня предали, тогда еще молодого и дерзкого, закрыв на семь лет. Думали, не выдержу, сдохну, загнусь или получу заточку под ребро.

Но я выжил.

Став еще сильнее, злее и свирепее.

Думал, что в двадцать семь моя жизнь только начинается, все впереди, деньги, любимая женщина, но как же я тогда ошибался. Сейчас я ровно на семь лет старше и помню каждого, кто давал против меня показания. Сейчас их лица мелькают в бизнес-новостях, видел их, на зоне был телевизор, один на триста человек.

Прикрыл глаза, машина ровно шла по остывшему после жаркого дня асфальту. А перед глазами лицо девушки и ее губы, шепчут:«прости».

— Тварь ебаная!

Резко по тормозам, машину заносит на обочину, снова бью по рулю, вымещая свою боль и ненависть, но через несколько секунд останавливаюсь, глубоко дышу. Снимаю капюшон, провожу по коротко остриженным волосам руками, на которых до мяса сбиты костяшки.

— Ну ничего, я ждал семь лет, подожду еще.

Глава 2. Сафин

— Ты будешь любить меня вечно?

— Конечно, малышка.

— До самой смерти?

— До самой смерти.

— И я тебя, до самой смерти.

Девушка улыбается, облизывает пухлые губы, накрывая меня шелковым облаком белокурых волос. В ее голубых глазах огоньки, ласкаю руками шею, а потом начинаю ее сжимать. Она дергается от испуга, пытается вырваться. Пальцы наливаются свинцом, давлю на тонкую шею, ей нечем дышать, пытается вырваться из моей железной хватки.

— Данил, Данил, прекрати.

— Конечно, до самой смерти, милая. До самой, сука, твоей, тварь, смерти.

Она хрипит, закатывает глаза, царапая грудь, оставляя на коже красные борозды.

Резко просыпаюсь, хватаясь за грудь, именно там, где было больно во сне, но болит совсем не кожа, а все нутро. Вся моя почерневшая за столько лет душа и сердце.

Открываю глаза, тру лицо руками. Уже светло, потолок в трещинах, видно, как частички пыли летают в воздухе. Сажусь на диване, откидывая смятую и мокрую от холодного пота простынь. Подняв с пола бутылку минералки, делаю несколько жадных глотков.

С похмелья лишь слегка болит голова, и во рту горький и неприятный привкус. В ванной убогое зрелище. Облупившаяся краска на стенах, кое-где есть еще остаток когда-то белой кафельной плитки. Старый кран на соплях, умываюсь холодной водой, смотрю на себя в зеркало, провожу ладонью по небритой щеке.

— Ну, доброго и свободного утра тебе, Данил Константинович.

Квартира родителей встретила ночью пустотой и тишиной. Древняя мебель, которую я еще помню с детства, все те же шторы и ковры. Словно я попал назад, в прошлое, из будущего, которое у меня украли, закрыв на семь лет.

Спертый запах старых вещей и пыль, вот и все, что меня встретило. Вот и все, что у меня осталось.

Я совсем не здесь сейчас должен быть.

Это не моя судьба и жизнь.

Родителей давно нет, хорошо даже, что не дожили до того момента, когда мне в зале суда огласили приговор по «убойной» сто пятой статье. И дали Сафину Данилу Константиновичу, тогда еще двадцатисемилетнему здоровому мужику, семь лет заключения в колонии строгого режима за то, что я не совершал.

За то, что я не мог совершить.

А вот сейчас пришло время всем за все ответить и отдать то, что должны мне. Вернут то, что принадлежит мне по праву.

Ведь Сафин никогда никому ничего не прощал и не забывал.

А вот о нем забыли и расслабились. Суки ебаные.

Удар в стену.

Еще одни.

Костяшки сбиваются в кровь, приятно ноют болью.

Не поехал сразу к «дорогому другу», поехал домой, надо было подумать, хотя для этого было целых семь лет. А ведь у меня есть дом, свой дом, красивый, построил для любимой, что тоже оказалась тварью.

Именно ее, ту красивую блондинку, я душил во сне регулярно, чувствуя, как она хрипит, задыхается. Как закатывает глаза, а потом я сворачиваю ей шею, слушая хруст тонких костей.

Но та самая блондинка еще жива. Живет и радуется жизни, после того как показывала мне свои лживые слезы и лживую любовь.

— Сука, мразь!

В отражение треснутого зеркала смотрит суровый мужчина, зеленые глаза с черными крапинками на радужке. Мама говорила, что я особенный, не такой, как все, ни у кого нет таких глаз.

Темные, уже отросшие волосы, не стал стричься наголо, перед тем как откинуться, провел по ним мокрыми ладонями. Глубокая морщина между темных бровей, шрам на левом виске, уходящий на скулу, как напоминание моего семилетнего пребывания в местах не столь отдаленных, да таких «напоминаний» полно на моем теле.