Дань прошлому

Предметом постоянных шуток была тучность Гейнике, но он так охотно подшучивал сам над собой, что они становились совершенно безобидными и скучными. Свенцицкий изощрялся в "дружеских шаржах" карандашом и рифмах. Он очень похоже изобразил Семеныча в виде взобравшегося на дерево орангутанга, сосредоточенно догрызающего огромную кость. Мне были посвящены строки:

Хоть еврей, - еврей-предатель,

Малый славный он.

Весь в пенснэ и всем приятен,

Весел, недурен.

Говорит немного странно,

Любит петь, не пить.

Коли врет, так врет исправно.

Любит полюбить.

Все эти неприятности, были, конечно, преходящи и несущественны. Непреходящим осталось путешествие в целом и впечатления от Волги с широчайшими разливами и живописными Жигулями. Она казалась грандиозной, но это слово утрачивало определенность, когда открылись красоты Кавказа, не одного, а многих и таких разных, как прибрежные и тропические Сочи, Сухум, Батум, и совершенно несравнимые с ними пейзажи Военно-осетинской дороги. Эту дорогу мало кто знает, - по ней можно только пройти пешком или проехать верхом. По дикости или первозданности она значительно превосходит знаменитую Военно-грузинскую дорогу, по которой сообщение поддерживалось в мое время на лошадях, а теперь по железной дороге и на автомобилях.

Чтобы перевалить кавказский хребет, мы из Кутаиса проехали по железно-дорожной ветке до Тквибули и там наняли осла с проводником. Багаж у каждого был невелик, но когда его погрузили, у осла можно было разглядеть лишь хвост да морду, по бокам и на спине болтались наши вещи. Он медленно переступал, покачиваясь из стороны в сторону и позванивая чайниками и посудой.

Нам предстояло взять Мамисонский перевал и пройти пешком 300 верст. Мы преодолели этот путь в 11 дней. Свенцицкий и я составляли "слабую команду". Свенцицкий часто прибегал к помощи Шера, который подтаскивал его на своей руке. Я выбирался собственными силами.

С непривычки бывало трудно осилить по 30 и больше верст в сутки. Нисколько не изможденный, как Свенцицкий, а скорее упитанный, я не возбуждал ни в ком сочувствия, а скорее насмешки над плохо приспособлявшимся к более примитивным условиям жизни горожанином-неженкой. А жить приходилось, действительно, неприхотливо: питаться чем попало, спать на земле, в лучшем случае на полу - в сельской школе или в другом помещении.

Никаких почтовых станций на Военно-осетинской дороге не существовало. Средняя часть дороги была недоступна для колесного движения. В других местах встречные арбы с трудом могли разминуться. По дороге тут и там исполинские ели и пихты, ярко-зеленые пастбища. Мы пересекли Рион и Ардон, спустились по склонам Кассарскаго ущелья, побывали в урочище св. Николая, навестили садонские рудники. Набравшись невиданных и непередаваемых словами впечатлений, с чувством благополучно прошедшего чрез все нелегкие для горожанина испытания, вышел я со всей компанией к Алагиру, где начиналась уже привычная, нормальная и цивилизованная жизнь. Рассчитавшись и простившись с проводником и ослом, верой и правдой отслужившим нам свою службу, мы покатили по железной дороге в Кисловодск, Ессентуки, Пятигорск.

Во время прогулки по кисловодскому парку мы обратили внимание на сидевшего на скамье небольшого и немолодого человека в пенсне, с приятными и живыми чертами лица, с проседью в бороде. Это был один из властителей дум моего и предшествующего моему поколению, знаменитый и в то время уже "маститый" Николай Константинович Михайловский.

Подойти к нему, чтобы познакомиться, мы не решились, конечно, но дважды прошлись взад и вперед, чтобы лучше разглядеть знакомое по фотографии лицо. Мне пришлось увидеть еще раз Михайловского уже незадолго до его смерти, когда его чествовали в московской консерватории. К концу вечера молодежь взобралась на сцену и от избытка чувств принялась качать Михайловского, и я в том участвовал, а потом шутил:

- Эта рука держала каблук Михайловского!..

Со второго курса начиная, я почти совсем не посещал лекций систематически: заглядывал на лекции каждого профессора, но в большинстве случаев точно для того только, чтобы убедиться, что ничего или почти ничего лектор не дает по сравнению со своим "Курсом лекций" или рекомендованным учебником.

Кафедру государственного права, впоследствии ставшего мне близким, занимал декан факультета Александр Семенович Алексеев. Передавали, что он заграницей проходил специальный курс дикции, чтобы успешнее читать лекции. Если это так, делу это помогло слабо. Выспреннее произношение и неестественная жестикуляция, а, может быть, консервативные взгляды читавшего лекции стоя, не пришлись по вкусу студентам: аудитория его была очень немногочисленна. Я тоже избегал ее.