Дань саламандре

и всяк ей тащит свой оброк

раз мы статисты в общем хоре, тебя по роли не целую

и не со мною мой сурок

и клёна красные заплатки прорех не скроют на кафтане

дождем изношенного дня

и желтые как репа пятки покончившего с жизнью в ванне

глядят двустволкой на меня

и светофор глядит в два цвета а мы стоим и ждем ответа

стоять иль всё ж переходить

по рапортам ГАИ гадаем – и шпору втихаря читаем:

«...ни умереть, ни жить».

Глава 2

Дантистов ад. Грёзы online

(Запись в дневнике через двадцать лет)

«Вчера нанесла очередной (плановый) визит своему дантисту.

Над креслом, куда он укладывает своих жертв, теперь висит видик. Эскулап, кормящийся честно заарканенными клиентами, часть из которых поймана болью, а часть – страхом боли (вторые лезут в пасть к удаву заранее, предпочитая, как и я, плановый осмотр); итак, эскулап медленно опускает спинку кресла – и вот я уже лежу лицом вверх, но вижу на сей раз не петербургский потолок – увы, нет.

Моя голова зафиксирована дантистом в таком положении, что глаза, даже если они отчаянно этого не хотят (совсем как у героя “Заводного апельсина”), уставлены в видеозапись. Это не что иное, как многократно повторяющийся ролик “Из мира животных”: кто-то кого-то ест – кто-то кого-то ест – кто-то кого-то ест – ну да: жук ел траву, жука клевала птица, хорёк пил мозг из птичьей головы... Кто-то безостановочно ест кого-то – и сам – кем-то – безостановочно поедается... Вот ягуар выжирает кишки из живота еще живой лани – она содрогается – как, вероятно, содрогалась её мать, в истоме любовного сладострастия зачиная свое дитя... Содрогается и ягуар: он наслаждается утолением голода. Затем на сытого ягуара (то есть более ценного с точки зрения калорийности) набрасывается крокодил... Счет “один – ноль” в крокодилью пользу... Кто-то преследует кого-то – и неизменно настигает... Вот я вижу, я не могу не видеть еще живые, похожие на мокрые сливы, глаза загрызаемой лани... робко, даже словно бы виновато, трепещут длинные ее ресницы...

Отвлеченная от себя, загипнотизированная экраном, словно уже частично анестезированная (и малодушно пытающаяся задобрить дантиста) – я, со светской улыбкой: “Да уж! а им-то, пожалуй, похуже...” (Фальшивые, необходимо-фальшивые квазисветские словеса.) Дантист: “Для того и повесил”.

Ошибаюсь дверью. Выхожу не на Noordsingel, а в сад.

Это сад дантиста. То есть продолжение его ада.

Продолжение закамуфлированное.

Ну и что?

Сейчас осень. А я чувствую весенний запах. Его воспроизводит моя память. Возможно, бесстыдная. Разнузданная. Психиатры считают: если запах воспринимается не носом, а мозгом непосредственно – это верный признак начальной стадии “расщепления” личности (шизофрении, да-с).

Постойте: а как тут не расщепиться, причем на резко неравные доли, когда прошлого – вагон и маленькая тележка, а будущего... Не будем.

Итак: я чувствую щедрый запах сирени, черёмухи...

Они цветут – как? – “буйно”? “щедро”?.. Нет: они цветут доверчиво и таинственно – в том саду, который так по-царски выходит на берег Фонтанки. Ну да: на берег Фонтанки, рядом с загородным домом Гавриилы Романовича Державина. Последний, за два дня до своей кончины, пророчески констатировал, что, дескать, река времен в своем стремленьи уносит все дела людей... (умер он в своем новгородском имении, Званке, – изучая перед тем, с лупой, немецкую историческую гравюру “Река Времен”)... а если что и остается чрез звуки лиры и трубы, то вечности жерлом пожрется и общей не уйдет судьбы.

Да-с: человеческие и даже надчеловеческие деяния имеют общий знаменатель – стремящийся к бесконечности (а сущностный числитель стремится к нулю – и дробь, в целом, как ни крути, мелковата).

И что ж? Проникаясь духом этого сада (не парка – именно сада! в раю не может быть парков), ласково думаю: любезный мой сосед, Гавриила Романович, ну и что? Что нам за дело до Вечности – а ей – до нас? Разве она человеку соразмерна? Хотя бы даже и гению? Знаете, я принесла однажды свои башмаки к сапожнику, а сапожник (что сидел на углу Измайловского и какой-то там – 10-й, что ли, – Роты), молодой армянин, беженец, и говорит: “Ничего не могу поделать: башмаки не вечны. – И спрашивает меня вдруг: – А вот вы – хотели бы жить вечно? – И, не дожидаясь моей реплики, твердо отвечает: – Я – нет”.