Дань саламандре

Но девочка, как ни странно, всё-таки возникает, словно беззвучно воплотившись, вдевшись в свои же собственные формы. Она выныривает из той незримой субстанции, которая – именно так – материализовалась от выкликания человеческого имени. Выкликание-заклинание подействовало: щеки ее горят, размотанный, скомканный шарф свешивается из кармана, варежки сорваны, шапочка тоже... Милая, патлатая. Чуть приоткрыв рот, она стоит в стороне, противоположной той, куда была отправлена.

Внезапно снегопад прекращается. Может быть, еловые пики ненароком вспороли тучное брюхо медленно проплывавшей перины, брюхо стремительно выпустило всю свою начинку – и вот – иссякло.

Когда она делает шаг по направлению ко мне, я, задрав голову, уже любуюсь гроздью шишек – банановых по форме и золотых по содержанию. Они венчают маковку ели, высокой и стройной, словно манекенщица. Гроздья шишек похожи на длинные бальные серьги этой зеленоглазой красавицы; они сверкают новенькой золотой чешуёй – они искрятся в лучах выглянувшего солнца... (Такие штуки лучше всего разглядывать, конечно, долго-долго, привольно... Лежа-полеживая себе в голубых снегах, блаженно раскинувши все усталые свои конечности – сколько их там...)

Что тут происходит? – спрашивает она как-то неожиданно сипло. А где хворост? – спрашиваю я. Там... досадливый жест. Становится тихо. И словно бы теплеет: в мягкой тишине отчетливо слышится нервная дробь капель по ещё плотному снегу – мелкая дробь, доводящая его поверхность до ноздреватой фактуры сыра. Что это, а?! – она испуганно кивает на а-ля-фуршетные пни.

Низко пролетает сорока – яркая, нарядная, во всём классическом, черно-белом, – на концерт? на конференцию? на вернисаж? К моим ногам, несколько раз крутанувшись, ложится перо. К счастью, комментирую я – и вдеваю этот элегантный аксессуар в петлю девочкиной серой шубейки. Сегодня, что ли, день рождения? девочка смотрит на пень по-прежнему ошалело. У кого?! Ага, хохочу я (наши-то с ней дни рождения уже прошли), у китайского императора!.. Какое сегодня число? – она взыскательно сдвигает беличьи свои бровки. Вечность, неоригинально выпендриваюсь я. Да что тут, блин, происходит?! – кричит она так громко, что ей вторят потревоженные вороны. Жизнь, развожу я руками. Дескать, жизнь происходит – что мы можем поделать? И добавляю: давай, что ли, коньячку, а?

Ты сумасшедшая, молвит она с редкой для себя убежденностью.

Но сначала мы доходим до кучи хвороста. Делим ее пополам. И вместе подтаскиваем, с небольшими потерями, к ресторанным пням. Прежде чем поджечь ветки, я быстро сдуваю снежную пудру с хрупких яств... И, едва приступив к хворосту, слышу ее звонкий крик: белка, белка!!! Мгновенно повернувшись к пням, я вижу белку, серой тенью взмывающую на ближнюю сосну – а затем вижу также, что горка орехов в вазочке на «сладком» столе приобрела более равнинный вид. Урррра! – ору я. Сама не зная почему.

После первой же рюмочки убежденность девочки в моем сумасшествии, кажется, несколько ослабевает. Уплетает она, по правде сказать, за обе щеки. Наверное, поэтому комплименты не произносит: рот-то всего один. Что ж: лучшая награда режиссеру – долгая тишина после упавшего занавеса.

Отведав под конец трапезы моего фирменного крюшона, девочка меняет свое мнение. Перемена выражается также и в том, что эта Снегурочка берется прыгать через догорающий костер – раз! – загорается шарф – и, за мгновение до мысли (девочка уйдет облачком!), я резко отбрасываю пылающий вихрь в сугроб...

У меня, кстати, и кофеёк есть в небольшом термосе. И птифуры из того же «Норда». Так, чередуя хмельную трезвость и трезво осознанное опьянение, мы вплываем в сизые сумерки. Скатерти-самобранки, пустея, не теряют своих сказочных свойств – они просто превращаются в два ковра-самолета. Полетим вместе.

Золотая свеча была еще дома вставлена мной в прозрачную круглую вазочку. На дно вазочки, изображая этим золотой песок Лукоморья, я насыпала толстый слой шершавого, приятно шуршащего золотого пшена – и свечу в нем укрепила. Возле самой свечи, придирчиво подбирая надлежащую деталь дизайна, я приладила две махонькие золотые луковки – и ракушку цвета молочного шоколада. О, в целом это вышло очень красиво! Я перевязала вазу, по ее горлышку, узкой сиреневой лентой, которая (ноу-хау) мелко-мелко, словно гиацинт, кучерявилась своими нежными кончиками.

И вот я запаливаю свечу.

Включается тьма. Синий вечер, без перехода, обращается в черную, с блестками, ночь. Наши объединенные ковры-самолеты – вот единственный островок света во всей вселенной... Как на море-окияне... как на острове Буяне... две колдуньи... пьяных-пьяных, кочегарят черный лес... На ковре на самолете... ох! по прихоти-охоте... на бухом автопилоте... воспаряют до небес...