Даниэль Друскат

Все зашумели, поздравлять начали, туш — ты меня знаешь, да и сам при этом был, — просто не могла я сдержаться, постучала по рюмке и говорю: Даниэлю, мол, позавидовать можно, у Ирены приданое дай бог каждому — мне ведь свое, к сожалению, не пригодилось, — и жена у него будет, второй такой не сыскать, чтоб так разбиралась в домашнем хозяйстве. Ведь я обучила ее всем кулинарным тонкостям, и девчонка владела искусством, которое, как ни прискорбно, находится на грани вымирания».

«Ну-ка, налей», — сказал Гомолла, и старуха Прайбиш налила ему и себе, должно быть, от разговоров у нее тоже в горле пересохло.

«Он видел? — спросил Гомолла. — Что, Анна, что видел Крюгер?»

Анна развязала черный платок и поправила его.

«Не знаю, — проговорила она, — был у него тогда против Даниэля какой-то козырь, но, что ни говори, для парня все обернулось к лучшему, с Иреной ему очень посчастилось. Пусть некоторые считают, что настоящей любви промеж них не было, взял-де девчонку из жалости, а может, назло или себя пожалел. Но, по-моему, он тогда понял: никогда в жизни не встретить ему женщину, которая бы в нем эдак души не чаяла. Конечно, он Ирену годами не замечал, но, наверно, все-таки бывает, Густав, что сила женской любви в конце концов побеждает мужчину и ему ничего не остается, как тоже по любить ее.

Хрупкая, нежная, и сил у нее не столько, как у других, но она была ему хорошей женой. Боже мой, вот уж я говорю — была».

Анна нашарила в кармане фартука платок, аккуратно развернула, промокнула нос и рот и наконец продолжала:

«Два года назад зашла я к ним как-то в выходной. Мы сидели в саду, разговаривали о том о сем. Стемнело, но никому не хотелось идти в дом. Даниэль принес свечу и поставил на садовый стол. Была одна из тех душных ночей, когда цветут липы, спать не хочется, и знаешь — со многими происходит то же, по всей деревне на пороге сидят люди и вполголоса переговариваются. В такие часы, Густав, старому человеку вдруг думается: сколько еще таких ночей тебе отпущено, сколько раз еще встретить такое лето? Чувствуешь, как прекрасна жизнь, хочется, чтоб так было всегда, а ведь точно знаешь: когда-нибудь придет час и заставит тебя похолодеть.

В ту жаркую ночь Ирена вдруг сказала, что ей холодно и она не в силах больше сидеть. Хочет встать и почему-то не может. Даниэлю пришлось взять ее на руки, как усталого ребенка, и отнести в дом, она ведь уже тогда легонькая была, будто перышко. Господи, — говорю, — Ирена, что с тобой? Она только слабо улыбается: ничего, мол. Хрупкая такая, прямо прозрачная, накрываю ее одеялом, а самой кажется — одеяло-то ей боль причинить может.

Считай меня чудачкой, но в ту летнюю ночь на меня пахнуло смертным холодом, вот с тех пор я и поверила тому, о чем шептались в деревне: у нее, мол, та самая болезнь, неизлечимая. С той ночи, уж два года, Даниэль жену по дому на руках носит, коли ей надо к столу, или в туалет, или в сад, когда на солнышко захочется.

Ему пришлось взять в дом девчонку, эту вот Розмари. Не спрашивай, как Даниэль к ней относится, знать я этого не хочу, да если б и знала, все равно не смогла бы осуждать его за то, что ему нужна женщина».

Кончив рассказ, Анна схватила Гомоллу за руку, может хотела доверить подробности об отношениях Друската с этой рыженькой девчонкой, но тут в коридоре послышались громкие шаги и в дверь постучали.

«Должно быть, депеша для тебя, — сказала Анна Прайбиш и крикнула: — Войдите!»

Но в комнату вошла всего лишь фройляйн Ида, она смущенно улыбалась, точно застала парочку за нежностями.

«Извините», — пискнула она краснея и попросила указаний насчет пудинга: сколько можно положить яиц? Анна всплеснула руками.

«Два яичка, — сказала она, — или четыре», — но прозвучало это так, словно она с упреком воскликнула: господи боже! Потом она повела рукой и шикнула: «Вон!»

Фройляйн Ида обиженно произнесла:

«Как угодно», — и закрыла за собой дверь.

«Вот видишь, — сказала Анна, — так тоже бывает, правда не слишком часто... Почти шестьдесят лет бабе, а она в одиночку пудинг испечь не в состоянии. А ведь человек способен многому научиться, труднейшие вещи постигает, потому что все в жизни можно сделать дважды, а то и чаще, но самое трудное, Густав, самое горькое — умереть — от человека требуют без тренировки, да еще ждут, что он сделает это достойно. Ирена, бедняжка, не в силах свыкнуться с мыслью о конце, и я бы солгала, если б стала утверждать, что она храбрая. Спрашивает меня: «Почему, почему, Анна? Чем я заслужила? Я всегда была добра к людям, и ребенок у меня еще мал. Почему именно я?»

Что ей ответишь? Не вижу я никакого смысла в такой смерти. В Писании, правда, сказано: «И се, Я с вами во все дни до скончания века»[19]. Ах, знаешь, никого у меня нет, нет детей, в которых чуточку продлилась бы моя жизнь. Так что же останется? Немного поговорят, какое-то время будут рассказывать: «Помните старуху Прайбиш?» Потом забудут, жизнь пойдет своим чередом, словно меня вовсе и не было.