Даниэль Друскат

Приоткрыв рот, Хильда стояла перед зеркалом, котов висело в кухне над умывальником, и красила губы. Потом крепко сжала их, испытующий взгляд — гм! — подкрасившись, вот как сейчас, она еще могла себе нравиться. Хильда одернула платье на бедрах — н-да, талия... — скинула шлепанцы и сунула ноги в неудобные туфли на высоких каблуках. Макс говаривал, высокий каблук-де ногу стройнит.

Торопливо поднявшись по сбитым ступенькам застекленной террасы, Хильда на минуту остановилась и попробовала через окошко глянуть внутрь, но шторы были задернуты. Она удивилась, не слыша гула голосов, шума и хриплого мужского пения. Было до того тихо, что ей стало жутковато. Неужели что-то стряслось? От подвыпивших мужиков всего можно ожидать.

Она нажала на ручку, дверь шаркнула по полу, отпустила пружину, в передней послышалось дребезжание старинного колокольчика. Хильда поспешно отворила вторую дверь, споткнулась на пороге — черт бы взял эти туфли со всем их шиком! — и почти ввалилась в зал, чудом удержавшись на ногах. Наконец, переводя дух, точно всю дорогу до трактира бегом бежала, она проговорила:

«Здравствуйте, люди добрые».

Беспокоилась она, как видно, зря: мужчины, мирно потягивая пиво, повернулись к ней и кивнули в ответ.

Она развязала платок, и он соскользнул на плечи.

«Добрый вечер, Хильдхен». Макс вразвалку шагнул к жене, взял ее за локоть и подвел к угловому столику.

Даниэль, улыбаясь, встал.

«Здравствуй, Даниэль».

Он пожал ей руку и подвинулся, освобождая место на скамейке. Хильда села. Теперь она разглядела за столом напротив детей — Юргена с Аней. Хильда махнула рукой в знак привета, и опять ей показалось странным, что никто не разговаривает и все внимание сосредоточилось на ней. Она чувствовала себя, как зритель, пробирающийся между рядов, когда пьеса давно началась.

Тут она наконец заметила осколки у стола, лужу, подняла голову и увидела Петера Хартвига, молодого тракториста; он стоял посреди комнаты, широко расставив ноги, будто ища опоры на шатком полу, кулаки сжаты как для драки. И еще Хильда обратила внимание, что Анна Прайбиш находилась не за стойкой, а чуть поодаль, прямая, как всегда в черном, опершись локтями о прилавок.

Значит, все-таки что-то произошло, она не ошиблась.

«Ситуация изменилась, — сказал Макс. — У нас в гостях моя дорогая жена. Какое ей до всего этого дело? Стало быть, Анна, на том и кончим».

«Нет», — возразила старуха. Почти восемьдесят, а то и больше, но голос, как у фельдфебеля, а глаза! На Макса, как говорят в таких случаях, орлицей глянула, потом, ища поддержки, перевела взгляд на Хильду.

«Как ты думаешь, Хильда, сколько, собственно, лет этому дикарю?» — Она кивнула на тракториста.

«Двадцать четыре!» — крикнул кто-то.

«Двадцать четыре, совсем молокосос. И что же он делает, хотя я запретила цепляться к гостям? Дразнит и злит Даниэля, наглец эдакий. Почему? Потому что знает — твоему мужу это нравится!»

«Довольно! Довольно, Анна!» — Макс протестующе поднял руки.

Но старуха Прайбиши продолжала:

«А ну помолчи, знаю я тебя! — Она обеими руками расправила на голове платок и подошла к трактористу. Тот все так же стоял, словно поджидая противника на ринге. — И что ты думаешь, Хильдхен? Я ему говорю: все, конец! И вон из-за стола! У меня не ссорятся и не буянят. И что же? Я на него цыкнула, а он нагнулся да как смахнет со стола стакан Даниэля с пивом...»

«Полнехонький, — жалобно добавила фройляйн Ида, — а ведь хорошее пльзеньское такая редкость».

Анна только чуть подняла голову и из-под полуопущенных век взглянула на сестру. Этого было достаточно.

«... так вот, он нагнулся, смахнул со стола стакан с пивом и нахально уставился на меня. Вот, мол, как я тебе назло. Всем известно, я в таких случаях шутить не люблю, вот и кричу: сию минуту подбери осколки! А он? Опять нагибается и — ей-богу! — швыряет в стенку банку с горчицей».

«Как доктор Мартин Лютер», — хихикнула фройляйн Ида.

Она, видно, как говаривают в Хорбеке, уже пару раз приложилась к рюмочке. Анна при всех обозвала сестру дурой и, повернувшись к Штефану, продолжала:

«Хорошо ты воспитал своих людей, нечего сказать. И это называется по-социалистически? Да тут как на Диком Западе, я иной раз тоже смотрю такие штуки по телевизору, но здесь вам не салун!»

«Твоя правда, — примирительно сказал Макс, — он извинится».

Старуха Прайбиш послала Штефану недобрую улыбку, уголки ее губ поползли вниз и слились со складками у подбородка:

«Либо вы принимаете мои условия, либо...»

«Что «либо»?» — нетерпеливо перебил Макс.

Старуха взглянула на часы:

«... без пяти десять. В двадцать два часа и ни минутой позже я сегодня закрываю».

«Ах, послушай, Анхен», — вкрадчиво начал Макс, вскочил, подошел к хозяйке, с улыбкой обнял ее, а старуха и впрямь прикинулась, будто благодушно жмется к Штефанову плечу.

«Но ведь ты не имеешь права, — пропел он, как бы поддразнивая, — наживешь неприятности с полицией, с начальством, с потребсоюзом, придут и отберут у тебя лавочку».

«Ха-ха! — Старуха запрокинула голову, словно давясь от смеха. — Сынок, потребсоюза-то я жду не дождусь, как своей собственной смерти!»