Даниелла

— Это лучшее место во всей римской Кампаньи, — заметил Онофрио со своим обычным спокойствием, — даже в самые ненастные зимние дни мне здесь не бывает холодно. В январе я хожу сюда греться. Ведь это никому зла не делает, не так ли? Господь Бог не жалеет солнышка, и бедные люди, которым никто на свете и полена не даст, греются даром на солнце.

С мучительным беспокойством вглядывались мы в лица двух собеседников; в них не было заметно, чтобы они с принуждением вели с нами речь о погоде; они как будто спокойно продолжали свой мечтательный разговор.

— Незавидна жизнь пастуха, — сказал Фелипоне, — а все же, когда я был еще холост, волочился за нашими красавицами и нередко заглядывал в таверны, находили на меня минуты, когда и меня что-то влекло к уединенной, благочестивой жизни, как жизнь этого христианина. Если бы я верил, я не делал бы дела вполовину и непременно пошел бы или в капуцины, или в пастухи. Но скорее в пастухи, чем в капуцины, потому что капуцин, как машина, каждый день делает то же, что делал вчера, и читает все одни и те же молитвы; а пастух идет, куда ему вздумается, и говорит Богу, что душе сказать хочется.

— И у пастуха есть дни радости и печали, — прервал его Онофрио. — Теперь жизнь его не плоха; в здешней стороне я живу уже десять лет: нечего сказать, славная сторона. Но в молодости плохое было мне житье в местах, где человека и не встретишь, где я не спал по целым ночам от лихорадки. Длинна бессонная ночь, когда твою скуку разгоняют только удары грома да молния. Читаешь молитвы да вместо четок считаешь капли дождя, падающие на крышу. Если при такой жизни ни во что не верить, брат Фелипоне, то скоро поглупеешь, как овцы, которых стережешь.

— Я не говорю, что ни во что не верю, — отвечал мызник, — я верю в безумство мужчин и лукавство женщин.

Говоря это, он закинул назад голову и разразился своим звучным смехом. Даниелла сжала мне руку и глазами указала, на его обнажившейся шее еще свежие царапины ногтей: Винченца защищалась.

— Где твоя жена? — спросила она мызника, когда Онофрио встал, чтобы собрать стадо.

— Жена моя? — сказал он с удивлением. — Должно быть, дома.

Это было сказано так просто, так естественно, что я совершенно обманулся. Мы вместе дошли до мызы. Джанино, увидев своего дядю, побежал к нему навстречу и бросился мызнику на шею. Некрасивый, неловкий, но умный и чувствительный ребенок повис на нем и осыпал его ласками.

— Бедный ребенок, — сказал мызник, посадив его к себе на плечо, — он очень скучал без меня.

— Дядя, ты опять уйдешь? — спросил Джанино.

— Нет, мой Джанинуччио, я останусь дома; я устал шляться по полям.

— А тетя, она скоро придет?

— Разве она еще не приходила?

— Это тебя удивляет? — сказала Даниелла крестному отцу своему, глядя ему пристально в глаза.

— Нимало, — отвечал хладнокровно мызник, опуская Джанино на землю, — она, должно быть, сбежала со своим последним любовником.

…июня.

Вот все, чего мы могли добиться от Фелипоне. От Брюмьера получили мы письмо; он во Флоренции, здоров и просил нас уведомить, не слишком ли поколотил мызник свою жену.

Глава XLIV

…июня, Мондрагоне.

Не думайте, что мы сидели сложа руки эти две недели и совсем уже отказались от надежды отыскать жертву ужасного супружеского мщения.

В ночь того дня, когда случилось происшествие, Даниелла не могла заснуть и все время была в нервном состоянии, которое меня беспокоило. Вдруг она сказала мне:

— Вставай, друг мой, мы должны непременно пробраться в эту проклятую befana. Мне не верится, чтобы у него достало духу убить свою жену; может быть, она только заключена в подземелье на время.

— Я потерял всякую надежду, но, чтобы успокоить тебя, я готов попытаться, готов на все, даже на невозможное. Как ты думаешь, что делать? Когда мы с Бенвенуто отыскивали ход в befana, мы добрались до нее близко; доктор говорил мне, что он слышал нашу работу и что наши поиски очень их встревожили.

— Это была опасная работа; я не хочу, чтобы ты снова начал ее; но я думаю, я уверена, что есть другой вход в befana, кроме того, который мы знаем, вход, открытый мызником уже после того времени, как там находились князь и доктор; тайну этого открытия Фелипоне бережет для себя одного.

— Но почему ты так думаешь?

— Право, не знаю… мне было какое-то видение… Не смотри на меня с таким беспокойством, не думай, что у меня жар, что я в бреду. Я говорю видение, но это, может быть, одно воспоминание; это воспоминание совершенно было изгладилось, но вдруг пробудилось, когда я сидела задумавшись, а, может быть, и задремала. Послушай! В тот день, когда Фелипоне подал нам мысль обвенчаться тайно, я встретила его в запустелой части парка, между кипарисной аллеей и стеной замка. Он рыл какую-то яму, и так как это вовсе не его дело, я удивилась. Он что-то отвечал мне, но я не обратила на ответ его особенного внимания; а как раз в этот день и в следующий мне было не до того, и я совсем забыла о таком пустом деле. Теперь все это вдруг пришло мне на память; может быть, Богу угодно, чтоб я об этом вспомнила. Пойдем туда!