Даниил Андреев

«Вчера пришлось оборвать работу над трактатом: выдохся. Сделано, правда, много, но 99 шансов за то, что всё это погибнет. Теперь буду учить наизусть “Ж<елезную> М<истерию>” и остальное. Депрессия разбушевалась. Этому способствует окружение. Это такие утилитары, такие материалистически-самодовольные тупицы, такие удушливо-приземистые житейские умы, что я задыхаюсь, как в могиле. За все 5½ лет здесь ни разу еще не оказывался на такой длительный срок в таком вопиющем одиночестве. Да и очень уж страдает самолюбие. Ежеминутно. Иногда по ночам, при воспоминании о прошлом, видишь свою глупость в тысяче мелочей: именно глупость и самую обыкновенную глупость. Ну а что как в большом я ее просто не вижу, а со стороны она так же ясна? В житейском отношении я глуп бесспорно. И это несмотря на всю грандиозность “Русских богов”, “Ст<ранников> ночи” и т. д.».

Эти самоуничижительные признания заставляют вспомнить Александра Блока, говорившего о себе: «Я человек среднего ума», а в январе 1918 года записавшего: «Сегодня я – гений».

Часть одиннадцатая Сквозь тюремные стены. 1954–1957

1. Ход вещей

Надежды на ход вещей отчасти оправдывались. Улучшался режим: прогулки стали проходить в одно время, а раньше, рассказывал номерной узник Меньшагин, могли вызвать гулять и ночью. В 1954-м сняли намордники, непрозрачные стекла в окнах щедрее стали процеживать дневной свет, а иногда удавалось глянуть в открытую форточку. В том же году, в сентябре, полосатую тюремную одежду сменили на темно-синюю, выдали брюки и куртки.

2 мая Раков написал новое заявление, на имя Ворошилова, председателя Верховного Совета, а 15-го его неожиданно выпустили. Перед освобождением он увлеченно писал «Письма о Гоголе», так и оставшиеся недописанными. Получил свободу Павел Кутепов, сын генерала.

19 мая 1954 года был определен порядок пересмотра приговоров осужденным по политическим делам. Осужденные тройками ОСО освобождались из лагерей. Справедливость торжествовала, но выборочно, частично и неспешно. Система, приученная сажать и карать, отступила недалеко. Подельники Даниила Андреева тоже стали взывать к справедливости. Шелякин, отбывавший срок в Минеральном лагере, в мае 1954-го в заявлении генеральному прокурору писал: «В романе Андреева один из персонажей обрисован автором как террорист, а стало быть, и меня, выслушавшего эту главу романа из уст автора, следователь считал соучастником этого персонажа». Получивший 25 лет за то, что оказался «соучастником персонажа», Шелякин просил «проверить фактический материал, по которому вынесено столь суровое решение»⁵⁵⁰. Проверять прокуроры не спешили.

В начале лета во Владимирской тюрьме появились признанные организаторами участники мятежа в Горлаге – Норильском лагере. Один из пятерых – Петр Власович Николайчук⁵⁵¹, за участие в восстании получивший десять лет, попал в 23-ю камеру, где сидел Андреев. Он всегда тянулся к людям действия и с прямым, сдержанным Николайчуком подружился.

В тюрьме самое пустяковое послабление улучшает существование, любая мелочь может стать событием. Для Андреева главные события – путешествия сознания, выходы из-под тюремных сводов в «моря души». Но это – ночное, потаенное, а режимные дни наполняло житейское. Переписка с женой гасила тоску одиночества, прибавляла света. Она писала: «Мои воспоминания о нашей прежней жизни – безоблачны, и я всегда чувствую тебя как свою защиту, покой и опору. Боюсь только, что мы были виноваты тем, что слишком сильно друг друга любили, слишком эгоистично. Мне кажется, что сейчас я люблю тебя умнее, лучше и еще сильнее»⁵⁵².

«Нечего говорить о той боли, с которой переживал все, на тебя обрушившееся, – ты сама это знаешь, а в словах все равно не выразить. Но незыблемая вера в тебя была и моей точкой опоры. А вот что до сих пор не дает мне покоя, так это мысль о запасе твоих чисто физических сил, о твоем здоровье. Об этой стороне жизни ты почти совсем не пишешь, и, надо сказать, это мало способствует успокоению. Прошу тебя, мой зелененький ракитовый листик, не избегай в будущем этой темы…» – отвечал он жене, требуя подробностей, интересуясь всем в ее жизни, сообщая о своей: «15 мая у меня был праздник, – я получил от мамы великолепный, на 33 тысячи слов, хинди-русский словарь. Я прыгал от восторга, как безумный, бросил все другие занятия и полтора месяца не поднимаю головы от этого кладезя премудрости. Ты понимаешь, что занятия никаким другим языком не могут доставить столько наслаждения, да и не могут идти такими темпами. За это время я, во-первых, освоился с транскрипцией, – а она, мягко выражаясь, достаточно причудлива. <…> Во-вторых, я выписал свыше 2 тыс<яч> слов, кот<орые> надо выучить в первую очередь, и зубрю их. В-третьих, начал знакомиться с кратким грамматическим очерком, приложенным к словарю»⁵⁵³.