Даниил Андреев

Родители жены, слыша об амнистиях, о выходивших на свободу, продолжали отправлять заявления куда только можно, обивали доступные пороги. На активные действия они подвигали и зятя, после письма Маленкову в феврале обратившегося к Хрущеву. Жена писала ему о «деле»: «Оно пересматривается, очевидно, целиком, т. е. тебя касается так же, как меня. Если твои возможности писать официальные бумаги не ограничены, то учти следующее: наше дело пересматривает Главная военная прокуратура, главный военный прокурор генерал-майор Тарасов, очень большой смысл имеет писать в ЦК, там “нами” ведают: секретарь ЦК КПСС Суслов и в административном отделе ЦК – Дедов. Я сегодня написала маленькие заявления двум первым, на днях напишу третьему. Мало понимаю, почему ты писал именно Хрущеву, но и это неплохо»⁵⁶⁸. Особенно бодро был настроен тесть. Но Андреев в настоящую «оттепель» не верил и спрашивал: «Основаны ли оптимистические выводы А<лександра> П<етровича> на наблюдениях и соображениях общего порядка или же на последних сведениях?» И сообщал: «Никакого ответа на мои заявления, посл<анные> в центр, я до сих пор не получил, даже не дано уведомления о судьбе самого заявления. А ведь прошло уже 4 месяца»⁵⁶⁹.

4. Хорошая полоса

Из больничного корпуса в 49-ю камеру он вернулся только 12 марта. В ней оказался и Зея Рахим, с которым они больше года находились в разных камерах. Здесь Андреев почувствовал себя гораздо лучше. В начале апреля писал жене: «У меня началась, очевидно, хорошая полоса. Здоров отлично. Во-вторых, кончился наконец период “бесплодия”, длившийся свыше года. Это стимулируется еще и тем, что теперь у меня на руках черновики, которые я не видел несколько лет и на 3/4 забыл. А в-третьих, – я встречаю к себе человеческое отношение, и сказалось оно, между прочим, и в том, что близкий человек, о кот<ором> я упоминал и общение с которым для меня очень важно и ценно, теперь со мной». Он даже сравнивает Рахима, открыто восторгавшегося его сочинениями и таинственно намекавшего, что он чуть ли не египетский принц, с сиятельным покровителем Вагнера: «В моей жизни он – отчасти – кто-то вроде Людвига Виттельсбаха».

Улучшение самочувствия Андреев приписывал терапии босикомохождения: «Исключая короткое время, когда я лежал из-за сердца или с прострелом, я всю зиму проходил босиком, хожу, конечно, и теперь, и только в сильные морозы надевал, на половину прогулочного времени, тапочки на босу ногу. Воздействие этого, в особенности хождения по свежему снегу, на здоровье совершенно поразительно». Он даже надеялся, что от босых прогулок «преодоляются и сердечные недуги». Стало писаться. «…Мне не хватает времени, – воодушевленно отчитывался жене. – Литерат<урные> занятия, хинди плюс прогулка, краткий отдых за шахматами – и дня уже нет. Еще 2–3 часа лежишь без сна, но и это время весьма продуктивно».

Хинди-русский словарь воскресил индусскую часть его души. Вдохновляло, что об Индии чаще и чаще писали советские газеты. Он просит родителей жены разыскать грамматику хинди и недавно изданные – «Историю Индии» Синкха и Банерджи и «Древнеиндийскую философию» Чаттерджи и Датта.

Оправившись от болезни и вновь взявшись за словарь, он обнаружил, что две трети слов забылись. «Это открытие привело меня в крайнее уныние», – сокрушался Андреев, но упорно продолжал занятия. Получив от тестя только что вышедшую «захватывающе интересную книгу» – «Введение в индийскую философию» Чаттержди и Датта, он делился с женой впечатлениями: «Она написана ясным, четким языком, объективна и очень обстоятельна. Я одолел пока введение, пробежал забавную систему чарваков – в стиле наивного материализма (схожую отчасти с эпикуреизмом, но более грубую) и проштудировал изумительную (особенно в отношении этики) философию джайнизма. <…> Теперь я перешел к философии буддизма. Всем этим я занимался раньше, в <19>30—<19>35 гг., но тогда я пользовался преимущественно работами по истории религий, а в таком сугубо философском разрезе сталкиваюсь с этим впервые. А впереди еще 6 ортодоксальных философских систем индуизма: йога, веданта и др. Представляешь, какое наслаждение!»⁵⁷⁰