Даниил Хармс и конец русского авангарда

Сцена продолжается в той же манере до тех пор, пока г-жа Смит не попытается предъявить миру некую связь, создав новое правило: «Опыт нам показал, что когда звонят, то всегда никого не бывает»[1173].

Та же проблематика возникает в сцене «домика на горе» в «Елизавете Бам». Если лампа горит, то это вовсе не означает, что ее кто-нибудь зажигал:

Иван Иванович. А кто же лампу зажигает?

Петр Николаевич. Никто, она горит сама.

Иван Иванович. Но этого же не бывает![1174].

Само собой разумеется, что в мире индетерминизма время не существует... или плохо существует. Мы видели в главе 3, что за разрушением этой категории следовал общий кризис системы. Кроме того, в других разделах мы постарались показать, как эта категория, основная для каждого повествования, искажается в прозе абсурда.[1175] Проблема не чужда и театру. В «Лысой певице» часы показывают абсолютно фантастическое время: они звонят в большей степени для того, чтобы подчинить ритму речь персонажей (и комментировать ее), чем для того, чтобы выполнять свою функцию[1176]. Пьеса к тому же имеет кругообразное построение, что является рекуррентной особенностью театра абсурда: последняя сцена такая же, как и первая, но с перестановкой персонажей (что подчеркивает их взаимозаменяемость). Конец «Елизаветы Бам» повторяет первую сцену ареста, и героиня воспроизводит с некоторыми изменениями свою первую реплику.

Отсутствие причинно-следственной связи делает всякое событие равно возможным, и, следовательно, более ничто не предсказуемо. В этом причина того, что реакции персонажей обычно неадекватны. Факты и доводы, которые должны были бы удивить всякого, не вызывают никакой реакции со стороны собеседников, так случается, например, когда командир пожарных в «Лысой певице» заявляет, что пожар на другом конце города произойдет «точно через три четверти часа и шестнадцать минут»[1177] (можно отметить разрушение временной категории). Напротив, абсолютно банальный факт может вызвать сильнейшее удивление. В пьесе Ионеско, когда г-жа Мартен объявляет, что увидела нечто необыкновенное, а именно, «Господина, прилично одетого, в возрасте пятидесяти лет», который шнуровал свою обувь, остальные не могут опомниться от изумления:

Г. Марте и. <...> И что он делал, этот господин?

Г-жа Мартен. Вы не подумайте, что вам вру. Он стоял одной коленкой на тротуаре и весь согнулся.

Г. Мартен и г-жа Смит. Ой!

Г-жа Мартен. Да, он нагнулся. Я подошла, чтоб посмотреть, в чем дело...

Г. Смит. Ну и?

Г-жа Мартен. Он просто завязывал шнурок ботинка.

Трое присутствующих. Фантастика!

Г. Смит. Когда бы кто другой об этом рассказал, я б не поверил[1178].

Очень похожую сцену мы находим в «Елизавете Бам»:

Иван Иванович. Я вчера Кольку встретил!

Мамаша. Да что Вы-ы-ы?

Иван Иванович. Да, да. Встретил, встретил. Смотрю, Колька идет и яблоки несет. Что, говорю, купил? Да, говорит, купил. Потом взял и дальше пошел.

Папаша. Скажите пожалуйста-а-а-а-а!

Иван Иванович. Нда. Я его спросил: ты что, яблоки покупал или крал? А он говорит: зачем крал? Покупал. И пошел себе дальше.

Мамаша. Куда же это он пошел?

Иван Иванович. Не знаю. Не крал, не покупал. И пошел себе дальше[1179].

Само собой разумеется, что этот самый Колька называется здесь впервые и не может быть общим знакомым собеседников, так как родители Елизаветы Бам и Иван Иванович прежде не знали друг друга.