Дансинг в ставке Гитлера

Сейчас светит солнце, и земля, набухшая зеленью, тяжело курится, воздух такой гнетущий, что думать невозможно, но я должен продумать все до конца, как и тогда, приближается конец, к счастью, трудно предположить, чтобы что-то длилось вечно. Сейчас я совершу погребение, с отвращением закопав, словно падаль, свой позор, а потом пройдусь немного по всей этой огромной штаб-квартире, и если не будет людей, то присяду где-нибудь на обломке бетона и сыграю «Лили Марлен», ведь я и это умею играть, красиво и с чувством, но, наверно, скоро хлынет дождь, дороги между бункерами осклизнут от грязи, нанесенной за это время на потрескавшийся, выщербленный бетон, так что к чему обувку портить, лучше отправиться восвояси, в свою жизнь.

Это было давно, никто уже об этом не помнит, ни Анка, ни тот немец, который вообще-то дал Анке визитную карточку, скользкую, с красивой надписью, но я эту карточку изодрал в клочки и расшвырял по измятому мху, в лесу, на том месте, откуда началось

ВОЗВРАЩЕНИЕ,

и никто не знает, как этого немца звали и был ли он вообще.

А ведь он был. Танцевал с Анкой, а я сидел за столиком, напившийся за его счет, отравленный насквозь. Он делал разные мины и жесты, как наилучший в мире актер. Он смеялся, показывая свою силу. Он там был и жил, и никогда уже этому не помешаешь, потому что факт — он факт и есть, а в жизни считаются только с фактами.

Он рассказывал про свою жизнь.

— Надо ценить любовь, дорогая Анка, и вы, молодой человек, — говорил он, пожимая нам руки, — только любовь чего-то стоит. Мне хотелось бы, чтобы вы были счастливы. Я не очень хорошо разбираюсь, какие возможности для достижения счастья имеются в вашей стране, потому что в нашей они неограниченны. Но только сейчас. Раньше бывало тяжело, у меня, например, первая половина жизни была исполнена горечи, и только во второй осуществляются мои мечты. Первая половина жизни связана с этим краем, где я родился, вырос и страдал. У меня был приятель, его звали Ганс…

— У немцев приятелей всегда зовут Ганс или Фриц, — сказала Анка, уже крепко набравшаяся. — Почему?

Но он не обратил на это внимания и как-то очень быстро рассказал нам свою жизнь, вернее, рассказал о первой ее части, самой трагической. Это тоже была ошибка, что я попался на эту удочку. Вот что он рассказал:

— Мы ходили в одну школу, в одну гимназию. Ганс был приверженцем Гитлера, а меня политика не интересовала. И как-то я из мальчишеского духа, противоречия отпустил несколько язвительных замечаний по адресу фюрера. Ночью за мной пришли молодые эсэсовцы, новые друзья Ганса. Я угодил за решетку маленькой тюрьмы в Растенбурге, а потом меня перевезли сюда, на строительство ставки. Я был одним из тысяч невольников, возводящих этот памятник. Работал я с год. Ганс был командиром отряда, который караулил нашу группу. Я видел его ежедневно. Но мы не обмолвились ни единым словом, хотя на других заключенных он кричал и всячески к ним придирался. Сам он ни в кого не стрелял и не приказывал расстреливать, хотя, я думаю, он должен был знать обо всем, что творят его подчиненные. А они пристреливали ослабевших узников, которые не выполняли положенной нормы, и закапывали трупы почти там же, где они падали. Больше всего народу погибло при прокладке телефонной линии, если кабели откопать, то прямо на них увидите скелеты. Завтра я покажу вам места, где они лежат, я запомнил их навсегда. Так оно и продолжалось — работа и смерть. Несколько раз вокруг меня сменились люди, целые группы погибали, а я оставался в живых. Я знаю, что обязан этим Гансу. Вообще-то он был очень хороший парень.

Немец потушил сигарету и снова пригласил Анку танцевать.

Я в каком-то полусне разглядывал зал, стараясь обнаружить тут следы прошлого, о котором вспоминал немец. Здание это было гостиницей для офицеров СС, те же самые комнаты и те же самые уборные, а ресторан внизу — это гараж, боксы на восемь автомобилей, только стенки сломали, и там, где раньше стояли защитного цвета «оппели», «ганзы», «ханомаги», «адлеры», «кюбельвагены», «кайзеры», «курьеры» и «мерседесы-170», теперь веселится наш польский народ. Запах масла, горючего и резины, пыли и кожаных сидений навсегда выветрился, остались только те самые большие электрические выключатели в стенах, крепкие и надежные, как любое немецкое изделие, когда-то их поворачивали убийцы и шоферы, теперь — официант и уборщица.

— Потом я был в лагере, — продолжал немец, когда оркестр перестал играть. — В Освенциме я видел тысячи трупов и живых, которые выглядели как ходячие трупы. Я сам должен был стать трупом. Но добрые люди все подкладывали мое направление в газовую камеру под кипу других направлений, и в камеру шли другие, а я оставался жить. Наконец, во мне принял участие один высокий лагерный чин, который когда-то играл со мною в футбол на школьной площадке, он перевел меня в маленький лагерь, где заставляли работать до упаду, но смерть уже не грозила, во всяком случае не в такой степени.