Данте

Данте пишет «Новую жизнь», вероятно, в 1295 году, когда ему исполнилось тридцать лет.[270] В первой половине жизни, — от девяти лет до тридцати, от первого явления живой Беатриче до последнего, или предпоследнего, земного видения умершей, — Данте любит ее, земную, как небесную; живую, как мертвую. А во второй половине жизни, от тридцати лет до смерти, от последнего земного видения умершей до первого небесного явления Бессмертной, — он любит ее, мертвую, как живую.

Может ли живой чувственно любить мертвую? Этот вопрос людям наших дней, и верующим и неверующим одинаково, кажется умственно нелепым или нравственно чудовищным, получающим ответ только в таких клинических случаях полового безумия, как «вампиризм» или «некрофильство». Может ли мертвая любить живого? Этот вопрос кажется еще более нелепым и чудовищным: уже в нем самом — как бы начало безумия. Вот почему людям наших дней так трудно понять любовь Данте к Беатриче: в лучшем случае, эта любовь для нас только живой художественный символ, а в худшем — мертвая аллегория. «Беатриче — Священная Теология, la sacra Teologia», как объясняет Боккачио и вслед за ним другие бесчисленные истолкователи Данте.[271]

Деторождение — пол и смерть, начало и конец жизни, — для людей не только нашего времени, но и всей христианской эры — две, чувственно физически и метафизически сверхчувственно, несоединимые категории, два несовместимых порядка. Но древняя мистерия — религиозная душа всего дохристианского человечества — только и начинается с вопроса о соединении этих двух порядков; исходная точка всех древних мистерий, от Египта и Вавилона до Елевзиса и Самофракии, есть половое ощущение трансцендентного, как Божественного или демонического. Бог Любви и бог смерти, Эрос и Танатос, в мистериях, — два неразлучных близнеца.

Может ли живой чувственно любить мертвую? Может ли мертвая так любить живого? Для Данте здесь нет вопроса: он больше, чем верит, — он знает, что это не только может быть, но и есть; и что ни на земле, ни на небе нет ничего прекраснее, чище, святее, чем это.

Данте, вероятно, думает, или хотел бы думать, что любит Беатриче умершую, как любил живую, — духовно бесплотно. Но так ли это? В этом, конечно, весь вопрос. Что такое для Данте Беатриче, в своих посмертных «чудесных видениях» — явлениях, mirabile visione? Только ли «бесплотный дух», «призрак», — «галлюцинация», по-нашему? Нет, Данте больше, чем верит, — он знает, что она приходит к нему, живому, — живая, хотя и в ином, нездешнем, «прославленном», теле. Может ли это быть? Но если не может, то не могло быть и этого:

Сам Иисус стал посреди них и сказал: мир вам. Они же, смутившись и испугавшись, подумали, что видят духа (демона, daimon, по другому чтению).

Но Он сказал им: что смущаетесь, и для чего такие мысли входят в сердца ваши?… Это Я Сам; осяжите Меня и рассмотрите; ибо дух плоти и костей не имеет, как видите у Меня. (Лк. 24, 36–39.)

Так же, как ученики Иисуса, пугается и Данте, при первом явлении Беатриче в Земном Раю:

…я весь дрожу,
Вся кровь моя оледенела в жилах.[272]

И Беатриче говорит ему те ж почти слова, как Иисус — ученикам:

…Смотри же, смотри: это я,
Я — Беатриче![273]

То, что открывалось религиозному опыту всего дохристианского человечества как божественная красота, в соединении двух порядков, здешнего и нездешнего, — Любви и Смерти, — смутно мерещится и людям христианской эры, но уже в искажениях демонических.

Брачная любовь живых к мертвым — сильнейший ожог темных лучей «полового радия». Гоголь знал об этом. Прекрасная панночка-ведьма скачет верхом на молодом бурсаке, Хоме Бруте; он отмаливается, сам вскакивает на нее и, загоняв ее до смерти, влюбляется в мертвую. «Он подошел к гробу, с робостью посмотрел в лицо умершей — и не мог, несколько вздрогнувши, не зажмурить глаз… Такая страшная, сверкающая красота… В чертах лица ничего не было тусклого, мутного, умершего: оно было живо».[274] Жизнь сквозь смерть, пол сквозь смерть, — вот в чем ожог радия.

Жалкою гибелью — сначала безумием, а потом смертью — кончается первая брачная ночь живого жениха, Аратова, и мертвой невесты, Клары Милич.[275] Та же гибель постигает и новобрачных, в «Коринфской невесте» Гёте.

Выхожу я ночью из могилы,
Чтоб блаженства моего искать,
И, придя туда, где спит мой милый,
Кровь из сердца у него сосать.

Слыша это, как не вспомнить пожираемого возлюбленной сердца любимого, в первом видении Данте?

В книге XVII века, «О поклонении демонам», откуда Гёте заимствует легенду, мертвая невеста говорит родителям жениха: «Не без воли Божьей, я сюда пришла!» В этих для нас кощунственных или непонятных словах — как бы родимое пятнышко — знак тайного сродства этой христианской легенды с дохристианским таинством.[276]