Данте

Именно Тихарь ввёл меня в курс дела. Рассказал обо всех зеках. Кто, за что и как надолго сидит. Рассказал, что меня не трогали и не трогают, так как наряду с ворами, в почёте в тюрьме и кровная месть.

Рассказал, что ко мне присматривались и ждали. Дал совет, если не хочу, чтобы ко мне совались с дебильными вопросами и провокациями, я должен делиться передачами.

И я делился тем, что матушка передавала.

Но всё же мне пришлось отстаивать собственные позиции. На зоне не переваривают слабых духом и трусливых. На любые оскорбления я отвел и отвечаю силой.

Возможно, я хочу, чтобы меня здесь убили…

– Превращаюсь в монстра? – переспрашиваю его.

Тихарь отступает, ёжась от моего тяжёлого взгляда.

– Ладно, извини… Давай замнём? Я сказал, не подумав… – проговорил он виновато.

– А я и есть монстр, – произношу в ответ и усмехаюсь.

Жестокий. Отвратительный в своих совершённых поступках. Бессердечный. Беспощадный.

Чем я лучше убийц своей сестры?

Такой же убийца.

Раньше я был другим.

Кажется сейчас, что то был не я. Совершенно другой человек. Другая душа, другие мысли, желания и мечты.

В той жизни у меня был свет – Диана. Улыбчивая, сияющая своей непорочностью, наивностью и любовью ко всему миру.

Она любила саму мысль о жизни.

Она была моей половинкой. Частью моей души, моим истинным светом.

И этот свет отобрали. Втоптали в грязь, осквернили и предали страшным мукам.

«Скорби и искушения полезны человеку», и Господь посылает их нам, «Чтобы научить нас, что желающему спастись невозможно прожить без скорбей и искушений»

(Деяния 14:22).

Видимо, я оказался слишком слаб, чтобы нести бремя прислужника Господа. Я не смог выдержать эти тяжкие испытания. Не смог простить. Не смог терпеть.

При жизни убийц моей сестры не настиг человеческий закон и суд. И я не смог вынести слёз и седины матушки и отца, что постарели за день сразу на тысячу лет.

Девять лет прошло, как я потерял сестру-близнеца, но мне кажется, будто моё сердце тогда остановилось и больше не забьётся. Душа до сих пор громко плачет.

Я не считаю себя сильно умным. Но и дураком себя не считаю. Я знаю, что я очень грешен. И знаю, что до меня обязательно дойдёт Высший закон, когда закончится мой путь.

Поверь – когда в нас подлых мыслей нет,

Нам ничего не следует бояться.

Зло ближнему – вот где источник бед,

Оно и сбросит в пропасть, может статься*.

Вернувшись в камеру, замечаю, что сокамерники умолкли и замерли.

– Данте, а не подохерел ли ты? – рычит один из них.

Поднимаю одну бровь и спокойно спрашиваю:

– Какие-то проблемы?

– Это ты создаёшь проблемы, – цедит зек.

– Я их решаю, – отвечаю резко. – Если ты решил стать проблемой, то я быстро решу этот вопрос.

– Ты в уши мне говно не лей. Пацаны видели, как ты отметелил Волка! Менты всех нас отправят по карцерам, но сначала из каждого сделают такую же отбивную! И запрут камеру! Больше не будет свободных прогулочек! Будем сидеть в этой кануре, как и остальные! Пацаны тебе спасибо точно не скажут!

Ставлю руки на стол и склоняюсь к зеку. Смотрю в его злые глаза и произношу:

– А ты что, в штаны уже от страха наложил?

Мужик поднимается со скрипучего стула.

– Данте, я тебя уважаю, но в последнее время ты переходишь всякие границы. Решил гниде пасть сломать – сломай. Но сделай всё так, чтобы никто не задавал вопросов. Здесь тебе не бойцовский клуб. Здесь тюрьма. Сегодня тебя никто не сдаст. Но и покрывать никто не станет. Ответишь за Волка сам.

– Их нежит небо, Или травит ад?** – усмехаюсь я. – Мне плевать на чьё-либо мнение.

Оглядываю всех мёртвым взглядом и говорю предельно просто и понятно:

– Для меня важна светлая память сестры, и никто из вас ублюдков не смеет её касаться. Любой, кто вякнет о ней – сдохнет в луже собственной крови с распоротым брюхом.

Ярость вновь пронизывает мои внутренности, пылая знакомым огнём, который уничтожил почти всё светлое во мне, превратив душу в выжженную землю.

– Ты псих, Данте, – с жалостливой ненавистью произносит зек. – Ты здесь не просидишь и десятка лет, как тебя кончат.

Я смеюсь на его слова и говорю цитатой:

– Я не был мертв, и жив я не был тоже.*** Поэтому… я буду только рад…

– Ты уже всех заебал своей одой! – рявкает другой зек.

– Ода – это торжественная песня. «Божественная комедия» Алигьери – это поэма.

Зек сплюнул.

Возможно, сейчас в камере произошла бы драка.

Но вмешался случай.

В камеру входит надзиратель и бросает небрежно:

– Данилов! На выход! К тебе посетитель!

Бросаю предупреждающий взгляд на сокамерников и следую за надзирателем.

Перед выходом из блока, он надевает на меня наручники и ведёт в зал свиданий.

Кто мог ко мне прийти – не знаю.

Для приезда матушки и отца – слишком рано. Мне позволено видеться с ними лишь раз в месяц.

Кроме них я никого не жду. И никто не придёт.

После обвинения в убийстве, от меня отвернулись все – церковь, друзья, родственники. Остались только мать да отец.

Меня привели в серое, безликое помещение.

Занял место на неудобном твёрдом стуле.

Охранник перестегнул на мне наручники – приковал их к столу.

Да, особо опасные преступники не имеют возможности нормально общаться с гостями.